Легион обреченных
Шрифт:
— Ты, Вилли, оставайся! — Агата, завидев сына, заторопилась. — Я поеду с Леопольдом, устала что-то... — Стараясь скрыть свою хромоту, вышла с сыном из столовой, оставив после себя стойкий запах дорогих духов.
— Как от покойника, — поморщился Фюрст. — Не переношу, когда от бабы духами или цветами пахнет.
— Лучше, если от нее разит псиной или шнапсом? — съязвил Мадер. — Или карболкой? Цветы и духи делают женщину поэтичнее, привлекательнее.
— Где уж нам, мясникам да лавочникам, понять такое? — Гестаповец хотел едко усмехнуться, но не получилось — мелкие желтые зубы, изъеденные кариесом, оскалились, вышла
Фюрст смолк, когда в дверях с толстой книгой появилась Урсула. Все с интересом стали разглядывать красочные иллюстрации «Путеводителя по Лувру».
— Я ее знаю назубок, — похвалялся Фюрст. — Столько лет она у меня! — Оберштурмбаннфюрер, конечно, умолчал, что книгу дальше седьмой страницы он так и не осилил.
— Этим шедеврам цены нет, — Мадер снял очки, протер стекла замшей. — Сожалею, что ни разу в Париже не бывал...
— Я бывал, но в Лувр не заходил. Зачем? Есть же путеводитель. Не вы один, увидев книгу, вздыхали: — «Ах, талантливо! Гениально! Это Леонардо, это... как его? Рафаэль!..» А что стоит гений, талант, не будь сильных мира сего, их денег? Не объявись флорентийский купец Франческо Джокондо, не родился бы портрет Моны Лизы. А ведь ваш Леонардо лишь исполнял заказ, нарисовал портрет супруги купца. Ради денег!.. Вот что стоит ваш талант! Так почему же нас иные презрительно называют аристократами тела? — Фюрст выразительно глянул на Мадера. — Деньги и власть порождают дух, заставляют шевелить мозгами, двигать руками, ногами. А вы мните из себя аристократов духа!
— Таланты, я бы сказал, гениев духа знали Древний Рим и наша добрая, старая Германия. — Мадер не подал виду, что понял прозрачный намек Фюрста. — Гомер или Аристотель могли родиться раньше или позже, независимо от власти, независимо, кто у ее кормила. Осыпь меня с ног до головы золотом, я не срифмую даже две строки и ничего путного не нарисую. Бог не одарил таким талантом... Гений — это искра божья, не зависящая от власти предержащих, хотя и деньги — сила не последняя.
— То-то и оно! — довольно блеснул глазенками Фюрст, поглядывая на молча сидевшего Ашира, будто ища у него поддержки. — Над гением непременно должна быть власть, иначе он останется без хлеба и денег,
— Власть должна беречь, лелеять таланты, а гениев тем паче. Думать, как жизнь им продлить, чтобы они служили во славу Германии...
— Лес рубят — щепки летят! Стоит ли ради одного пачкуна, именуемого талантом, приносить в жертву разумно продуманную программу выключения неарийских народов?
— Однако какое дьявольское словечко — «выключение»!
— Наше, нацистское! Выключить, значит, так обработать человека, чтобы он предал забвению свои убеждения, происхождение, даже собственное «я».
— Конечно, война есть война... Не могу понять одного: зачем сжигать леса, палить из орудий по Эрмитажу, бомбить Кремль? Какая надобность в разрушении исторических памятников? В случае нашей победы они будут лишь подчеркивать величие деяний немцев.
— Вы, майор, осуждаете рейхсмаршала Геринга? Приказ наци номер два? Вы не согласны с его утверждением, что у большевиков ни один памятник не представляет исторической ценности?
— Оставьте, Фюрст, вы не на собрании! Меня заботит будущее Германии.
— Хотите сказать, что рейхсмаршала это вовсе не заботит?
— Поберегите, Фюрст, свои выводы для очередного... отчета. — Мадер чуть было не сказал «доноса»,
— А мы что делаем? — удивился Фюрст.
— Мы много говорим, но не всегда понятно, а если и понятно, то слишком прямолинейно. Это отпугивает людей. Как мы идейно вооружаем, к примеру, курсантов «лесной школы»? Кто их обучает? Пусть Ашир ответит на этот вопрос. Он человек умный, новый, глаз и ощущения у него не притупились...
Ашир вскочил с места, оправил китель. Мадер с улыбкой сделал знак рукой, чтобы он сел.
— Нам преподают уроки расово-политической теории. Обучают офицеры, унтер-офицеры. То, что говорил господин майор, для меня внове и очень интересно. Такие рассказы об истории Европы, Германии я готов слушать до утра.
Польщенный Мадер заулыбался и, обращаясь к Фюрсту, сказал:
— Я и сам знаю, как вы их обучаете. Пичкаете непонятным, казенным. Что могут дать людям, почти четверть века прожившим при Советах, наши солдафоны? Да они сами не понимают, что и как говорят курсантам. Чуть что — мордобой, карцер, концлагерь. Не тело надо насиловать, а разум.
— Что вы предлагаете? Да никак ставите крест на всю нашу систему?
— Я так и знал, что вы придете к такому умозаключению, — с издевкой произнес Мадер. — Поэтому эти мысли я уже изложил в рапорте на имя рейхсфюрера СС Гиммлера. Рапорт с его резолюцией находится на рассмотрении у гауптштурмфюрера доктора Ольцша, ведающего главным управлением СС «Тюркостштелле». Так что, оберштурмбаннфюрер, не трудитесь доносить на меня. — И он, весело блеснув стеклышками очков, оглядел всех сидящих в комнате.
Гестаповец обиженно пожал плечами, что-то пробормотал. Мадер пересел на диван, рядом с Тагановым.
— Спросите этого молодого человека, — Мадер остановил свой взгляд на Ашире, — что его больше всего волнует? Я отвечу за него: власть и деньги. Что движет его действиями? Честолюбие! Оно как рычаг в каждом человеческом поступке. Тут немец и туркмен одинаковы. Чем зажигается сердце туркмена? Удалью и вольнолюбием, свойственными лишь этим сынам пустыни. Туркмен тоскует о патриархальщине, об аламанстве — разбойничестве, когда считалось доблестью отвоевать землю, жену, пай воды, скакуна, своей кривой саблей убить врага. В этом туркмен видел достоинства джигита...
— Вы и это написали в своем рапорте? — спросил Фюрст.
— Разумеется. Мне хотелось поделиться своими мыслями об Азии и азиатах, как мы должны вести свою политику на завоеванных землях. Для этого мы обязаны знать, чем живут туркмен, узбек, киргиз... Возродив в их сердцах все былое, мы поможем им предать забвению все, что воспитывалось в них при Советах, большевиками. Следует возродить у них мечту о старых добрых временах, чувство превосходства одного рода или племени над другим. Прошлое, старина должна прорасти ностальгией. Кто сможет унять эту боль? Не большевики, а немцы, великая Германия!