Легион обреченных
Шрифт:
А когда учеба окончилась, пришло время собираться домой, Каюм отказался вернуться на родину. Ничего хорошего его там не ждало: отцовского добра не вернут, ханского звания не купишь. Роль же простого агронома, в поте лица работающего на общественных полях, никак не устраивала. Стоило ли учиться в Берлине, чтобы стать в один ряд со вчерашними батраками и бедняками, так и оставшимися плебеями. И больших постов ему в большевистском Узбекистане не видать, как своих лопаток. Был бы еще жив отец...
А тут, в Германии, опять выручит испытанный друг отца Вахидов со своими связями, влиятельными и широкими. Но его сердце тешило главное: всего
Была еще одна причина, заставившая Вели остаться. Он познакомился и, кажется, полюбил белокурую Рут. Не ахти, правда, классическую красавицу, но зато лет на двенадцать моложе себя. Тогда еще не было закона, запрещавшего азиатам брать в жены немок. Но женитьба не умерила страсть Вели к публичным домам, которые он продолжал посещать тайно, до тех пор, пока случайно не узнал, что он — рогоносец, и с весьма солидным стажем. Такова уж судьба разгульных мужей, которые обычно в последнюю очередь узнают о своей принадлежности к этому древнему «ордену».
Однако Каюм был в полном неведении еще об одной стороне жизни своей суженой. Его страстная Рут, старавшаяся на людях показать свою нежность к мужу, тайно сотрудничала с гестапо. И как ни странно, втянул ее в это дело Альфред Розенберг. Она легко поддалась Уговорам, так же непринужденно стала любовницей фашистского идеолога. От таких «связей» Каюм оставался лишь в выигрыше: Рут исправно докладывала о лояльности «объекта». Вели на самом деле был верен германским властям, симпатизировал народившемуся в стране фашизму, доносил на своих соотечественников, и это ему вскоре зачлось. А у Розенберга память тоже не оказалась короткой — покровительствуя Каюму, он определил его на солидную должность в свое ведомство, преобразованное перед походом на Россию в Восточное министерство.
Рука руку моет, а вместе — лицо. Каюм, веря в дружеское расположение Розенберга, все же ревниво подмечал, что при его появлении у Рут сладострастно соловели глаза — такое же выражение появлялось на ее лице, когда Вели приходил в спальню жены. Что поделаешь, если эта дура от природы темпераментна, да еще и Фрейдом зачитывается до умопомрачения. Пойми этих дочерей шайтана!.. Но Каюм утешался тем, что Розенберг невзлюбил Мустафу Чокаева. Правда, после взятия немцами Парижа Чокаев отрекся от своих хозяев — англичан и французов, дал подписку сотрудничать с германскими властями. Немцы такое не прощают. И пока о том напрочь не забыли, Каюм сразу по возвращении из поездки в Югославию и Италию по лагерям военнопленных пригласил на узбекский плов и манты Розенберга и разыграл перед ним заранее продуманный сценарий.
К десерту «неожиданно» завалился Джураев, тоже ездивший, но в компании с Чокаевым, по лагерям военнопленных. И они «разоткровенничались»... Джураеву, как и Каюму, показалось, что Чокаев тормозит активное использование туркестанцев в войне против России. Он почему-то склонен к тому, чтобы их использовали только в акциях против партизан Югославии, Италии, Франции. Он тянет с формированием Туркестанского легиона, хотя обещался организовать из советских военнопленных особую мусульманскую армию. Где она? И разве не подозрительно, что батальон туркестанцев в Калмыцких степях без боя перешел на сторону Красной Армии? Кто их подбирал, что наставлял? Чокаев и его люди! Не лучшим образом ведут себя туркестанцы в Италии и Югославии, где они саботируют,
Хитрец Каюм, заметив, что гость уже на «крючке», заговорил умышленно о другом. Достал из кармана блокнот, выдрал оттуда листок, протянул Розенбергу, любившему собирать идентичные русские, немецкие и узбекские поговорки, чем блистал за обедом у Гитлера или Бормана. Но Розенберг запомнил предыдущий разговор и не замедлил передать его Гиммлеру, а тот словно ждал этого.
— Этот тип у нас давно под колпаком, — сказал он, изобразив на лице подобие улыбки, — но мы его не трогали, полагая, что это ваш друг. А что, если Вели Каюм-хан пригласит на узбекский плов и Чокаева? Плов на Востоке не только символ уважения. Вы поняли меня, Альфред?..
И Вели Каюм поспешил зазвать своего учителя на застолье, где купеческий сын сам готовил плов и в знак особого уважения кормил с рук «любимого» наставника. В ту же ночь Мустафа Чокаев занемог и скончался. Так Вели завладел креслом президента Туркестанского национального комитета, и его все, как по команде, стали величать Каюм-ханом. Наконец-то!
В ту ночь новоиспеченный хан и президент, на радостях надравшись до чертиков, рыдал на пышной груди Рут: «Бедный мой отец! Как он был бы счастлив!.. Я — хан, я — отец Туркестана, а ты — мать бедных туркестанцев, стонущих под ярмом большевизма...»
О вероломстве и коварстве Каюма Ашир был наслышан еще в Москве. Поэтому разведчик настороженно следил за ходом мыслей президента, который, едва выслушав легенду Таганова, больше говорил сам. Рассуждал о превосходстве арийской расы, подчиниться которой завещано, мол, всем народам самим аллахом; ссылался на доверительную беседу с самим Гитлером, посулившим после победы над большевиками создать в Туркестане «Единую независимую демократическую республику», свободную от коммунистов и евреев.
Для пущей важности президент взял с подставки на столе большую фотографию фюрера, оправленную в рамку, протянул Таганову. Портрет как портрет, такие висели в Германии повсюду. Ашир повертел его в руках, вежливо улыбнулся.
— Прочтите, что на обороте. — В глазах Каюма застыл восторг. — Собственноручно надписал. Не каждому он дарит свою фотографию с автографом.
На обратной стороне портрета было размашисто написано: «Моему другу Вели Каюм-хану от фюрера. Берлин. Декабрь 1942». Ашир споткнулся на слове «моему». К которому другим почерком, едва заметно, кто-то приписал две буквы, в корне менявшие смысл этого слова: получалось — «подлому». Зло же подшутили над президентом. Неужели он сам не заметил? Или так скверно знает немецкий?
Таганов усмехнулся в душе, не успел ничего сказать, как в дверь ввалился человек в расписной черкеске и лихо заломленной каракулевой папахе.
— Ва, дарагой хан! — не здороваясь, заорал он с порога. — Генацвале! Я так тарапился...
Ашир догадался, что это Кедия, президент Грузинского национального комитета. Горбоносый, с залихватски закрученными усами, он, чуть покачиваясь, подошел к Каюму, полез целоваться. При каждом чмоканье его новые хромовые сапоги издавали в такт неимоверный скрип. Пытаясь освободиться от жарких объятий, туркестанский «президент» морщился, будто хотел заплакать, и неожиданно чихнул. Раз, другой, третий. Грузинский «президент» так усердствовал, что, видимо, защекотал коллегу своими жесткими усами.