Легион обреченных
Шрифт:
— Мы плохо пока знаем Среднюю Азию, ее народы, — сокрушенно вздохнул Фюрст. — Да и где возьмешь знатоков Востока?
— Они у вас под носом. — Мадер кивнул на Таганова. — А вы расточительствуете таким материалом. Диверсантом можно послать и другого.
— Мы уже говорили об этом, — недовольно проворчал Фюрст. — Не считайте нас дураками. Знаем, что делаем.
— Большевики, захватив власть, переделали на свой лад Шиллера, Шекспира, Байрона, — не унимался Мадер, хотя прекрасно понимал, что такого, как Фюрст, не прошибешь, ему понятен лишь язык начальства. — Робин Гуд и другие литературные герои говорили и думали на сцене, как матросы Балтики, рабочие Питера или крестьяне с Поволжья...
— А кто такие Шиллер, Робин... ну эти?..
— Вы, Фюрст, конечно,
Мадер явно заигрывал с Аширом, внимавшим каждому его слову.
О чем думал Таганов, когда умный, хитрый, но неудачливый Мадер поучал недалекого, но везучего Фюрста? Тем и опаснее Мадер. Но в главном они ровни, ибо оба, хотя и по-разному, пеклись о величии тысячелетнего рейха. История других народов им виделась по-своему, они были не прочь переписать ее заново, чтобы она отвечала лишь их интересам, выражала их право кого судить, а кого миловать. Из истории они собирались выхватить только то, что их устраивало, а если потребуется, дополнить ее своими идеями. Пусть абсурдными, бесчеловечными — лишь бы эти идеи служили только одной нации — немцам.
Гости разошлись запоздно. Черкез и Ашир не смогли даже поговорить, если не считать того, что в ванной обменялись паролями. Проводив гостей, они вместе с Джемал, чтобы не опасаться подслушивающих устройств, погуляли по ночному Берлину, вспомнили родных, Туркмению.
Мужчины долго говорили о своем, а Джемал с залитым слезами лицом шагала рядом, не очень-то вслушиваясь в их разговор. Ее терзала одна забота: подольше удержать Ашира в Берлине, подле себя.
— Ты, Черкез, — говорила она мужу, — замолви перед Мадером словечко, чтобы Ашира в ТНК пристроить. Хотим, мол, вместе быть, а я Урсулу попрошу, пусть поговорит с Фюрстом.
— Мадер и сам не прочь заполучить себе Ашира, — озабоченно ответил Черкез. — Боюсь, что его звезда закатилась, если ничего не выгорит с письмом Гиммлеру.
— Получается, — неожиданно засмеялся Ашир, — что ас абвера, как и я, на перепутье.
— Да, его на подполковника представили, но присвоение отложили. Мадер рвет и мечет. Вообще-то он проныра, со связями, даже к Гиммлеру с рапортом сунулся.
— Такие, как Мадер, живучи, — Таганов словно рассуждал с самим собой. — Гитлеризм нуждается в таких оруженосцах, и за борт его не выбросят. Он на словах якобы против фашизма, а на деле хуже нацистов. Изворотливее, коварнее. Такие люди подобны призракам: на рассвете исчезают, а с темнотой появляются...
Втроем они гуляли почти до самого утра, до первого поезда, идущего на Луккенвальде.
«Стрела — Центру... В Берлине познакомился с Рахманом Ахмедовым, заведующим историческим отделом ТНК. После двух моих писем, одно на имя Вели Каюм-хана, другое — Ахмедову и рекомендации Мадера Ахмедов поставил вопрос перед Каюмом взять меня на работу в ТНК. Президент любезно принял меня, надавал обещаний, но не выполнил... Антисоветской деятельностью ТНК руководят Ост-министерство во главе с Розенбергом, абвер, службы СС и СД. Организацию разведывательной работы ТНК в тылу Советского Союза направляют главное управление СС «Тюркостштелле» во главе с гаутштурмфюрером доктором Ольцша и штаб абвера... Президент Каюм — пешка, гитлеровцы, прикрываясь им как ширмой, по своему усмотрению формируют Туркестанский легион, всячески разжигают национальную вражду среди туркестанцев. Каюм и его приспешники Баймирза Хаит, начальник военного отдела ТНК, наманганский узбек, бывший командир Красной Армии, сын бая, репрессированного Советской властью,
— Эембердыев! К капитану Брандту! — бросил на ходу старшина Шмульц.
Час был поздний, скоро отбой. С чего бы это? Ашир на бегу расправил китель, потуже затянул ремень.
Длинный барак, насквозь пропахший известью и карболкой. Въедливый запах источали одежда, постели, стены, даже учебное оружие. Только в кабинете начальника лагеря, отгороженном двойными дверями, пахло шнапсом и вареными сосисками. Судя по желтым белкам глаз, капитан пил запоем, заливая алкоголем неудачу, постигшую его в Афганистане, откуда он попал в эту «лесную школу» по подготовке агентов-диверсантов. Перебрасывали их за линию фронта группами, да все будто в прорву. Того и гляди опять взбесится начальство, и прямая дорога на Восточный фронт будет обеспечена. Тогда прощай все...
А ведь поначалу вроде все шло хорошо. Так подогрели кашкайских и курдских феодалов, так сыграли на их давних обидах на англичан, что эти племена восстали; их вожди сколотили двадцатитысячную армию, вооруженную немецкими винтовками и пушками, которая даже разбила крупный отряд иранских правительственных войск. Кому-то взбрело в голову бросить Брандта с его ротой из Афганистана в Иран, чтобы помочь мятежному генералу Захеди, который командовал исфаганской дивизией и метил в премьер-министры страны. Но от генерала вдруг отшатнулись кашкайцы, затем курды прекратили восстание, пошли на переговоры с англичанами, а самого Захеди похитили и вывезли в Палестину. Британские командос, переброшенные из Египта, разгромили роту, а сам Брандт, благодарение богу, едва унес ноги. Подонки эти кашкайцы! Азиаты! У них предательство в крови Их вожди за фунты стерлингов продали союзникам всю германскую агентуру, действовавшую на юге Ирана. Англичане, конечно, постарались, но все зло в русских, разгромивших армии вермахта под Сталинградом и на Северном Кавказе. А теперь эта вшивая «лесная школа», снова азиаты... Капитан, сидя за столом, вертел в руках тощий конверт. Увидев вошедшего Ашира, многозначительно улыбнулся.
— Вы, Эембердыев, становитесь настоящим разведчиком. Или это врожденная хитрость? Вам письмо... из Берлина. Когда успели столичным знакомством обзавестись, проныра?
Конверт был чуть надорван и заклеен вновь; его уже не раз вскрывали — и Фюрст, и лагерное начальство.
— Какой из меня разведчик! — усмехнулся Ашир.— И таить мне нечего.
— Упорхнуть хотите? — Брандт хитро щурил глаза.
— Каждому свое. — Смуглое лицо Ашира от залившей его краски смущения стало еще темнее. — Я руководствуюсь лишь чувством долга перед родиной. Об этом говорил и оберштурмбаннфюреру Фюрсту, но он отшутился. Человек я сугубо штатский, мне по душе политика.
— Все равно ты хитришь, Эембердыев. — Капитан перешел на «ты». — Из тебя получился первоклассный разведчик, отличный резидент. Недаром Фюрст не захотел отдавать тебя Мадеру. Кто лучше всех освоил агентурное дело? Эембердыев. Кто быстрее всех зашифровывает донесения? Эембердыев. Кто, черт возьми, без малейшего шума снимает часового? Опять Эембердыев, а точнее — Таганов! По стрельбе, мотоделу, джиу-джитсу твои баллы выше всех. Ты можешь многое, и сказок Перро мне не рассказывай! А с виду тихий, молчун. Как это русские говорят? В тихом омуте черти водятся. В людях я редко ошибаюсь. Видит бог, сколько их прошло через мои руки — и белых, и черных, и желтых... Скажи, что хочешь развернуться и тебе в тягость роль агента, простого исполнителя чужой воли. Хочешь сам людьми повелевать? Честолюбец! Ты сам проговорился курсантам... У немцев такое качество не считается порочным, оно украшает мужчину. Мы — не ханжи. Понимаю тебя, сам когда-то был таким. Я мог бы просто не отпустить тебя. Плевать мне на этого Вели Каюм-хана, корчащего из себя Тамерлана. Да уж больно ты мне симпатичен, не хочу тебя обижать.