Легион обреченных
Шрифт:
На последней, седьмой двери с правой стороны было крупно выведено: «Приемная президента». Ахмедов без стука вошел первым, следом — Ашир. Приемная небольшая, в ней едва умещались два небольших стола, шкаф, железный ящик в углу, у единственного окна, выходившего во двор. Ахмедов перекинулся несколькими словами с секретаршей, поблекшей, чуть обрюзгшей блондинкой, проворно стучавшей на машинке. Она бесцеремонно оглядела Таганова с ног до головы и, словно делая одолжение, неохотно произнесла: «Заходите. Он ждет вас». Чуть помедлив, добавила: «Не засиживайтесь. У него с утра должен быть господин Кедия, президент
За широкой дверью, обитой коричневым дерматином, их встретил худощавый человек лет сорока, в новом пиджаке и с небрежно повязанным галстуком. Ашир, приняв его за помощника президента, ожидал, что сейчас из кабинета появится сам хозяин. Но это и был Вели Каюм собственной персоной. В кабинете были большие составленные столы, диван, обитый коричневой кожей, глубокие кресла с высокой спинкой на резных львиных лапах, за которыми висели два ковра — бухарский и туркменский, судя по орнаментам, сотканные в Афганистане. Рядом с коврами как-то нелепо выглядели громоздкий камин и два массивных шкафа из мореного дуба, заставленные Кораном, «Майн кампф», книгами Муссолини, Геббельса, Розенберга и других столпов фашизма.
В углу, у изящного секретера, не сочетавшегося с громоздкой мебелью, высунув языки, тяжело сопели две большие откормленные овчарки. И этот антураж с претензией: президент старался подражать фашистским бонзам, считавшим модным держать в кабинете собак, хотя мусульманским обычаям это претило и комитетский мулла, однажды посетивший президента и до смерти напуганный псами, осудил правоверного Вели Каюма.
— По-вашему, мой тагсыр, — недоумевал Каюм, — я не должен тогда жить и с немкой Рут, так как она иной веры?
— Супруга дело другое, — пояснил мулла. — Даже правоверные падишахи жили с иноверками и имели от них наследников престола. Вы свершите угодное аллаху дело, если обратите иноверку в свою веру. Это вам зачтется на том свете...
— Я обращу Рут в свою веру, когда стану главой «великого Турана», — кисло улыбнулся Каюм.
— Как бы поздно не было! Дитя приучай сызмальства, а жену с первого дня семейной жизни. На том свете...
— Не знаю, как на том свете, — перебил Каюм, — но на этом мы ходим с вами под властью немцев, и нам придется принять их веру.
— Эстопырылла, эстопырылла! [25] — запричитал мулла, хватаясь за окладистую бороду. — Вы хоть при своих подчиненных так не говорите. Все они правоверные и...
— Какие они правоверные, мой тагсыр?! — взорвался Каюм. — Свинину жрут, шнапс лакают.
Мулла промолчал, опустив голову, ибо сам ел свинину: не помирать же с голоду! Немцы почитают за великую милость, что кормят туркестанцев мясом и салом «белого барана», то есть свиньи. Да и откуда немцам столько жратвы напастись. Оружием, боеприпасами они завалили склады, а продовольствием не запаслись и, начиная войну, надеялись кормиться за счет России. Вот и пришлось всей Германии ремни затягивать потуже...
25
Эстопырылла — чур свят.
Ахмедов, угодливо выгнувшись перед Каюмом, взахлеб представлял Таганова, расхваливая все его добродетели. Широкоплечий
Так Вели Каюм в меру своей испорченности думал о каждом, кто за чем-либо приходил к нему. А испортился он еще в младенческом возрасте — сказались окружающая среда и воспитание. Родился в семье предприимчивого купца, не брезговавшего ни контрабандой, ни скупкой и перепродажей краденого. Каюм-ака, как величали главу семейства, был человеком дошлым, извлекавшим выгоду из всего, начиная с торговли урюком и кончая заготовкой джута. «Развязали бы мне руки, — откровенничал Каюм-ака в кругу друзей, — я бы качал золото из самого воздуха. В окрестностях Ташкента, в горах с холодными родниками и голубыми озерами я бы понастроил гостиницы, пансионаты, игорные и публичные дома, прочие заведения...»
Дом Каюма-ака славился и хлебосольством. Но не всем были открыты его двери. Сюда знали дорогу губернатор, полицмейстер, судья, прокурор и еще несколько представителей местной знати — промышленники, домовладельцы, духовники. Их тоже не чохом привечал, а с разбором, то есть степенью выгодности.
Но в одном Каюм-ака чувствовал свою ущербность: худороден был, не имел ни ханского, ни княжеского звания. Не о себе пекся — о сыночке Вели. А тот всем вышел — и статью, и ученостью. Да и наследство ему отец завещал богатое, недаром на черный день перевел в швейцарский банк немалые суммы и драгоценности.
И задумал купец раздобыть сыну звание ханское. Все уже было на мази, и тут как гром среди ясного неба — революция! Сгинули губернатор и судья, получившие солидные взятки авансом. Плакали денежки! Но тешил себя Каюм-ака: короток век у Советской власти. Разве эта рвань удержится? Вернется все на круги своя. Однако Советы набирались сил, прижали богачей и дельцов. У Каюма-ака отобрали деньги и золотишко, описали все добро, хранившееся на складах, запретили заниматься темными махинациями. Но мечта старого купца не умерла. Ее возродило письмо от старого друга Закира Вахидова, бежавшего не без помощи Каюма-ака в Турцию. Он предлагал послать юного Вели на учебу в Германию, пусть ума-разума набирается, а пока получит образование, глядишь, конец большевикам. Мудрый человек этот Вахидов!
С душевным трепетом Каюм-ака обратился к власти, особенно не веря, что отпустят купеческого сына за границу, а тут его обрадовали: Советы сами посылают в Германию семьдесят юношей и девушек из Средней Азии — молодые республики, строящие новую жизнь, нуждаются в грамотных специалистах, Неужели большевики так долго продержатся у власти? На всякий случай посоветовал сыну: «Поезжай. Диплом и профессия пригодятся при всякой власти. За четыре года много воды утечет...»
Двадцатидвухлетний Вели Каюм попытался поступить на юридический факультет, но, завалив первый же экзамен, подался в Высшую сельскохозяйственную школу. И туда бы не поступил, не появись вовремя подмога в лице пронырливого Вахидова.