Лекарство от любви
Шрифт:
А потом было свежее, солнечное, пронзительно ясное утро — чуть прохладное, но обещавшее жаркий полдень, и сочно зеленели вокруг луга, и синело безупречной чистоты небо, и лишь впереди, над горизонтом, сияли в лучах юного солнца кучевые облака — но это были не облака, а заснеженные вершины Беллиандских гор. До этих снежных пиков, хорошо видимых в ясную погоду, на самом деле оставался не один десяток миль, но замок Изольды располагался, конечно, не там, среди безжизненных льдов, а гораздо ближе и ниже, где-то среди зелени уже недалеких склонов. А еще ближе, у подножия этих зеленых гор и холмов, лежал небольшой, почти игрушечный городок Кербельсбург, чьи красные черепичные крыши и медные шпили поднимались над щербатым гребнем городской стены — и в лучшие времена способной защитить разве что от мелкой шайки разбойных горцев, но не от серьезной армии, а за последние триста лет мира и торжества имперского
Кай велел кучеру везти его в самую дешевую гостиницу. На поездку в гордом одиночестве он растратил почти все свои деньги — не только полученные от Игнуса, но и еще остававшиеся у него самого — и к тому же ему не хотелось осчастливливать своими деньгами человека, который на него донесет. Понятно, что донесут на него в любой из трех городских гостиниц — но пусть, по крайней мере, плата доносчику будет минимальной.
Хозяин крохотного отельчика на полдюжины номеров, втиснутого между двумя соседними домами — пухленький, лысенький, розовощекий, с лихо подкрученными усами — посмотрел на гостя долгим внимательным взглядом и осведомился с типичным для этих мест грассирующим акцентом:
— Осмелюсь спросить, сударь, вы к нам по делам или так, подышать горным воздухом?
— Не ваше дело, любезный, — грубо ответил Кай, поворачиваясь к нему в профиль. «Я это, я, не сомневайся!»
— Конечно-конечно, — торопливо согласился усатый. — Просто, видите ли, походы в горы сейчас запрещены, там дальше за городом кордоны. Я подумал, вы прибыли издалека и, может быть, не знаете…
«Вот не хватало еще, чтобы и он оказался тайным сподвижником Изольды, — подумал Кай, смущенный этой предупредительностью. — Или, чем демоны не шутят, даже моим поклонником. Который вместо того, чтобы бежать доносить на меня, вздумает заботиться о моей безопасности и водить стражу за нос…» Впрочем, он тут же понял, что следовать плану Игнуса в деталях вовсе не обязательно. Кто сказал, что попасть к Изольде можно только через тюрьму и побег? Если он отправится туда напрямую с проводником из города, так будет даже лучше…
— Вот как? Это неприятно, — сказал он вслух. — А с чего это вдруг? Какого Вольдемара им надо?
— Ну как… знаете же, что говорят… — ушел от прямого ответа хозяин, не глядя гостю в глаза.
— Неужели так прямо и перекрыли каждую горную тропинку? Не верю.
— Каждую или нет, нам то неведомо, — совсем смутился хозяин. — Мы люди законопослушные, нам сказано — нельзя, значит, нельзя… Но, правда, воздух у нас и здесь хороший, незачем в горы лезть, ноги ломать. И вид тоже. Я вам комнату на верхнем этаже дам, оттуда вид замечательный! Так что же, берете?
Кай расплатился за один день, получил здоровенный, словно от княжеской сокровищницы, ключ с прикрученным к нему проволокой деревянным кругляшом с цифрой 6, и поднялся по крутой скрипучей лестнице на самый верх. Не став любоваться «замечательным видом» из узкого окна, откуда можно было разглядеть кусочек горного склона (впрочем, постояльцам нижних этажей соседние дома и городская стена загораживали и это), Кай снял только шпагу, но не сапоги и завалился на кровать — ждать, когда за ним придут. Если бы он был азартен — и если бы ему было с кем спорить — он мог бы заключить пари, кто это будет — стражники или проводник.
Это оказались все-таки стражники.
В тюрьме Бенедикта, как положено, полностью обыскали, забрав все его вещи, но, вопреки его опасениям, не выдали взамен каких-нибудь лохмотья, а вернули после обыска всю его одежду, за исключением перчаток (на которые он, выходит, потратился все-таки зря). и пояса. Кая всегда забавляла эта уверенность тюремщиков, что пояса и шнурки следует изымать, дабы арестанту не пришла охота на них повеситься, хотя на скрученном рукаве рубашки это можно сделать с не меньшим успехом. Доселе, впрочем, он об этой уверенности был осведомлен лишь теоретически — хотя за ним охотились уже несколько лет, прежде ему сидеть в тюрьме не доводилось. Теперь, сидя на привинченных к стене нарах, крытых тощим, набитым прелой соломой тюфяком, он утешал себя прежней мыслью, что поэту всякий опыт может пойти на пользу — ну и главное, конечно, тем, что ему вряд ли придется задержаться здесь дольше чем на один день.
Одиночная камера в башне, куда его поместили, не была сырым и холодным казематом; она располагалась не в подвале, а довольно высоко над землей, хотя и не настолько высоко, чтобы в нее залетал свежий ветер с гор (ярдов двадцать, оценил Кай, выглянув в зарешеченное окно, выходившее на юг), и после полудня здесь было, напротив,
Котомку у него также конфисковали вместе, конечно, со всеми рукописями, включая свежего «Одинокого волка», но это его не слишком огорчало. Его обличительные и юмористические вирши все равно ходят в списках по всей Империи — хотя, даже пропади они все до одного, он не счел бы это трагедией. А «Волка» он за минувшие дни заучил наизусть — как и те несколько десятков настоящих стихов, которые действительно ценил. Но вот дворянскую шпагу было в самом деле жаль. В свое время он выложил на нее четырнадцать золотых — по меркам соловья, тщетно пытающегося прокормиться собственными баснями, целое состояние. И ведь, главное, он заранее знал, что его арестуют — но что он мог с ней сделать? Продать — так деньги у арестованного конфискуют точно так же, как и оружие. Припрятать где-то в незнакомом городе? Попросить кучера остановиться на подъезде к Кербельсбургу и прикопать возле дороги?
«Скоро я буду либо баснословно богат, либо мертв, — напомнил себе Кай. — В обоих случаях эта шпага мне уже не понадобится». Да, но на время побега она все же могла бы пригодиться. Хотя, наверное, те, кто организуют его бегство, позаботятся и об оружии.
Вскоре после водворения в камеру ему принесли обед, но миска баланды, вареная луковица и большой, но совершенно неаппетитный кусок серого ноздреватого хлеба не вызвали у Кая никакого энтузиазма; он так и оставил их на привинченном к полу столике. Да уж, сидеть так пять лет… По сравнению со смертной казнью, каторгой или пожизненным заключением это кажется пустяком — но представить себе пять лет, день за днем, этой унылой комнатушки без возможности выйти, этой духоты (а зимой, видимо, холода), этой баланды, а главное — этой невыносимой скуки… Хотя, конечно, возможности складывать стихи в уме и заучивать их наизусть никакие тюремщики у него отобрать не могут — а как выживают в тюрьмах те, кто лишен и такого утешения?
Если бы меня поймали сразу, как объявили в розыск, то сейчас бы, наверное, уже выпустили, подумал он с усмешкой. И надавить на него им было бы уже нечем. Хотя, конечно, утратив кнут, они по-прежнему сохраняли в своем распоряжении пряник — который вообще-то был важнее… И все же — так ли старательно его искали все эти годы и так ли случайно сумели найти именно тогда, когда он им понадобился? Простой народ верит, что если маги по-настоящему зададутся целью найти кого-нибудь, то скрыться от них невозможно. Сам Кай всегда считал это не более чем распространяемой ими же пропагандой и высмеивал в своих стихах, приводя в качестве контраргумента, в том числе, собственную неуловимость. Но, может, его и не искали всерьез, а играли с ним, как кошка с мышью? «Лично я не считаю, что ваши стихи достойны тюрьмы», сказал ему Игнус. Ведь это, если вдуматься, едва ли не худшее оскорбление, полученное им за всю жизнь! Хотя, конечно, насколько Игнус был искренен? Возможно, Бенедикт был зачем-то нужен им именно в качестве гонимого, но не пойманного поэта. Возможно, его держали в этом качестве про запас. Нет, конечно, пять лет назад они еще не знали ни об Изольде, ни о его иммунитете к любви. Но, может быть, он был нужен им… скажем, для выпуска пара? Маги все-таки отнюдь не столь глупы, как напыщенный индюк Император. Мы, поэты и писатели, склонны переоценивать значение наших творений. Нам кажется, что наши слова сопоставимы по силе с магическими заклинаниями, что они — если только их услышит достаточное количество народу! — могут двигать горы и опрокидывать империи. А на самом деле обыватель, прочитавший запрещенный стих — или даже поделившийся им с приятелем — полностью удовлетворяет этим и свое недовольство против власти, и свою потребность в острых ощущениях. Он не будет делать ничего реального. Он уже поучаствовал в борьбе против тирании и горд своим вкладом по самые уши. Особенно когда в глубине души он понимает, что с одной стороны это запрещено, а с другой — ничего ему за это не будет. Вон, даже сам автор до сих пор на свободе бегает…
Лязгнул засов. Не иначе, надзиратель вернулся забрать миску.
— Что, поэт, еда наша не нравится?
Сказано это было без злобы или издевки, скорее добродушно. Кай повернул голову. В руках у надзирателя был большой румяный каравай с коричневой корочкой вдоль трещины сверху, хрустящей даже на вид; одновременно до ноздрей узника донесся обворожительный запах свежевыпеченного хлеба.
— Вот принес тебе кое-что получше, — продолжал надзиратель, мужик с простецким крестьянским лицом, одних примерно лет с самим Каем. Не тот, что приносил обед — значит, только что заступила новая смена. — Передачка тебе от поклонницы. Хорошо, наверно, быть поэтом, а? Не успел ты здесь объявиться, а уже от девушек отбоя нет.