Ленин — Сталин. Технология невозможного
Шрифт:
Вино являлось огромной ценностью, на которую можно было выменивать в губерниях продукты для голодного города. Можно себе представить, что творилось в Петрограде, если в Смольном приняли решение уничтожить все запасы зелья. Решение это было принято 26 ноября, а 29 ноября был опубликован приказ ВРК по комендатуре Красной гвардии и полковым комитетам Петрограда:
«1. Немедленно арестовывать всех пьяных и лиц, про которых имеется основание полагать, что они участвовали в хищении из винного склада Зимнего дворца и других складов. Полковым комитетам проверять состав рот и задерживать всех участников разгромов винных складов.
2. Немедленно при районных комендатурах Красной гвардии образовать революционные суды, а в воинских частях — гласные товарищеские суды по всем проступкам, унижающим достоинство гражданина-воина.
3. Предать немедленно всех пьяниц и лиц, участвовавших в хищении, революционным и товарищеским судам и немедленно судить их.
4. Революционным и товарищеским судам выносить приговоры: не свыше шести месяцев общественных работ.
5. Особой ответственности подвергнуть и судить полной мерой всех чинов, несущих караулы при винных складах и не исполняющих свой гражданский долг.
6. Немедленно сообщить о всех арестованных и о вынесенных приговорах в Военно-революционный комитет».
Стоит ли говорить, как отнеслись к этому заявлению в городе? Другов пишет:
«Для ВРК наступил самый критический период за все время переворота. По улицам бродили пьяные банды, терроризируя население стрельбой. Разгорелась вражда солдат к красногвардейцам, иногда противодействовавшим погромам. В силах революции намечался раскол. В ВРК царило смятение. Телефоны заливались пронзительным треском: „Громят, громят!“ Дежурный член комитета снимал трубку и автоматически уже спрашивал только: „Где?“, записывал адрес и тут же вешал трубку. Вопли и подробности его уже не волновали. Надо было дать возможность сообщить следующему.
Все свободные от караула солдаты латышских полков, состоявшие почти сплошь из большевиков с анархическим уклоном, были высланы на грузовиках для ликвидации погромов. Но это было непросто, солдаты
При такой обстановке, естественно, всякое появление красногвардейцев вызывало форменное сражение, рабочие стали отказываться от участия в ликвидации погромов. Матросы тоже отказывались выступать против солдат…»
Мальков, кроме возни с хозяйством Смольного выполнявший огромное количество попутных поручений ВРК, вспоминает, как это было в натуре:
История пятая. Как Мальков купался в вине
«Ликвидацию винных складов на Гутуевском острове поручили охране Смольного. А склады там были большущие. Каждую ночь я отправлял туда наряд в тридцать человек, который уничтожал винные запасы. Пришлось повозиться около месяца, пока всё уничтожили.
Один небольшой винный склад довелось нам с Манаенко [268] самим ликвидировать, собственноручно. Шли мы однажды вечером с ним вдвоем по улице, слышим шум, крики. Прямо на нас, пригнувшись, бежит человек, за плечами — мешок, в нем что-то гремит. Манаенко хвать его за шиворот (а силища у Манаенко — на троих хватит), рванул покрепче, мешок и трах о мостовую. В нем бутылки с вином, все вдребезги. Ясно! Значит, рядом винный склад грабят.
Мы поспешили на шум. Подходим — винный подвал, дверь настежь. Оттуда несутся пьяные крики, ругань, звон бьющейся посуды.
Я к двери; „Выходи!“ — кричу. Никакого внимания. Орут по-прежнему. Вынул я тогда кольт, сунул в дверь и выстрелил вверх, в потолок. На минуту все смолкло. Несколько солдат выскочили наружу с полными мешками и попытались прошмыгнуть мимо нас, да не тут-то было. Мешки мы у них отобрали — и оземь, а их прогнали. Тем временем в подвале опять шум поднялся, все идет по-прежнему Что тут делать? Нас-то ведь только двое, а их там, судя по крику, не меньше сотни.
Стоим совещаемся. Слышим вдруг конский топот. Во весь карьер скачет конный разъезд. Подскакали, и прямо на нас, того и гляди сомнут. Схватил я у одного лошадь под уздцы, кричу: „Вы что, очумели, я комендант Смольного!“
Они видят — матросы. Спешились, стали разбираться. Оказывается, их встретили солдаты, у которых мы вино отобрали, и заявили, что на них напали бандиты, грабящие винный склад.
Пока мы с разъездом объяснялись, с улицы опять послышался шум. Бегут солдаты, чуть не целая рота, штыки наперевес. Впереди наши „жертвы“.
— Вот они, бандиты, — кричат, — лови их!
Ребята из конного разъезда за винтовки схватились, ещё минута, и начнётся перепалка. Времени терять нельзя.
— Стой! — гаркнул я что было мочи. — Именем революции, стой!
Солдаты остановились. Несколько человек вышли вперед, приблизились к нам.
Я — Мальков, комендант Смольного. Ясно? Приказываю подвал очистить, вино уничтожить.
Часа два мы провозились, ни одной целой бутылки, ни одного бочонка не оставили. Все уничтожили.
Вылез я из подвала, а от меня за версту винищем разит. Брюки хоть выжимай: по колено в вине ходил.
Вернулся в Смольный, навстречу Антонов-Овсеенко. Потянул носом воздух:
— Мальков, ты никак пьяный? Неужели выпил?
— Не то что выпил, а прямо залился вином, купался в нем, проклятом!
— А-а, тогда понятно. Склад какой ликвидировал? От такой работы действительно опьянеешь. Надо скорее с этими складами кончать».
268
Минёр с «Дианы», приятель и помощник Малькова.
Вакханалия в городе продолжалась до тех пор, пока склады, которые с одной стороны уничтожали погромщики, а с другой — Военно-революционный комитет, не закончились. Лишь тогда пьяное безумие, по вполне естественным причинам, прекратилось. Главная опасность миновала — открытого столкновения между властями и гарнизоном не произошло.
К особой политически-криминогенной обстановке относится и ещё одна история матроса Малькова, которая не очень вписывается в течение повествования, но я просто не могу её не привести — такая она замечательная. Итак:
История шестая. Братки по революции
У нас как-то между пальцев проскользнула сила, сыгравшая немалую роль в революции, но мало охваченная политологами по причине того, что партией, как уже говорилось, она не являлась — анархисты. К весне эти ребята смешались с уголовным элементом, привнося в атмосферу грабежей свежую струю революционной фразы. А этот случай, рассказанный Мальковым, произошел в декабре 1917 года, когда они еще искали себя в революции.
«…Мне приказали арестовать группу студентов и гимназистов из буржуйских сынков, затеявших контрреволюционный заговор. Группка была небольшая, этак с десяток человек — молокососы, белоподкладочники. Направил я на операцию несколько латышских стрелков во главе с заместителем командира отряда, охранявшего Смольный, а сам не поехал. Дело, решил, ерундовое, обойдутся.
А получилась сплошная чепуха. То ли адрес товарищам записали не совсем точно, то ли латыши сами что-то напутали, только, найдя дом, где проходило контрреволюционное сборище, и поднявшись на нужный этаж, латыши начали стучать в дверь противоположной квартиры, а не туда, куда следовало. Из-за запертой двери спросили, что нужно. Не тратя времени на дипломатию, командир группы ответил:
— Отпирай! Как враги народа, вы арестованы.
В ответ загремели выстрелы.
Командир, человек смелый и решительный, недолго думая, кинулся к двери и начал её высаживать [269] . Ну, его сквозь дверь и подстрелили, как куропатку. Он упал, обливаясь кровью. Ребята оттащили своего командира от злосчастной двери, залегли и открыли огонь из винтовок. Им отвечали из пистолетов. Такая пальба поднялась, настоящее сражение.
Стреляли латыши, стреляли, извели по паре обойм, никакого проку: противник не сдается, а командир истекает кровью. Оставив двух человек на страже, стрелки подхватили своего командира и поспешили в Смольный за подмогой.
Ввалились они ко мне, докладывают, а тут не до доклада. Командир еле дышит. Вызвали мы скорее врача и отправили раненого в госпиталь, потом начали разбираться.
Рассказ латышей удивил меня необычайно. Чтобы студентики и гимназисты, белоручки, маменькины сынки оказали такое сопротивление и устояли против латышских стрелков? Не может такого быть! Что-то тут не так. Надо самому ехать!
Вместе с расстроенными латышами отправились к месту происшествия. Поднялись на третий этаж, где нас ожидали двое стрелков, оставшихся в охране, глянул я на номер квартиры и плюнул с досады. На двери ясно виднелась цифра пятнадцать, студенты же отсиживались в шестнадцатой квартире.
Разбил я свой отряд на две группы: одним велел штурмовать квартиру № 16, а сам с несколькими латышами решил прорваться в пятнадцатую квартиру. Надо же разобраться, что за воинственный народ там засел.
С шестнадцатой квартирой никакой возни не было. Вышибли латыши дверь, а за ней — никого. Обшарили всю квартиру, опять ни души. Заслышав перестрелку, студенты вместе с хозяевами квартиры удрали через чёрный ход (поймали их только несколько дней спустя).
Пока латыши обыскивали шестнадцатую квартиру, я занялся пятнадцатой. Встал сбоку двери (чтобы шальная пуля не зацепила) и крикнул во весь голос:
— Я комендант Смольного Мальков. Открывай немедленно, никого не тронем. Не то забросаем ваше логово гранатами к чёртовой бабушке!..
Прошло около минуты, и дверь чуть приоткрыли, не снимая цепочки. Кто-то пристально посмотрел на меня и сказал в глубину квартиры:
— Не брешет. Верно, Мальков!
Дверь распахнулась. На пороге стоял невысокий худощавый пожилой человек с пистолетом в одной руке и гранатой в другой. Я его знал. Это был известный тогда в Питере „идейный“ анархист, из тех, которые дрались лихо. Выходит, наши латыши вместо студентов нарвались на анархистов, а те, народ отчаянный, услыхали, что их кто-то намеревается арестовать, и, не раздумывая долго, кинулись в драку.
Жертвы были не только с нашей стороны, у анархистов подстрелили одного из вожаков. Насмерть. Наш же командир ничего, выжил…»
269
Смелый, решительный — а с мозгами у него как? Высаживать дверь, по которой стреляют!
Решительному командиру комендант потом с великими трудами выбивал деньги на новую шинель, ибо старая была пробита и залита кровью. Но история на этом еще не закончилась, она имела продолжение…
«На следующий день после стычки с анархистами в комендатуру Смольного явился один из них, тот, что вчера дверь нам открыл. Волосы до плеч, бородка клинышком, на голове мятая фетровая шляпа, на плечи накинута тёплая пелерина — носили тогда такую одежду: пальто не пальто, а что-то вроде широкого балахона без рукавов. Вошел, сел без приглашения, небрежно развалившись на стуле. В углу рта дымится изжеванная папироса.
— Товарища нашего убили. Так? Хоронить надо по всей форме. Так? Веди к Ленину! Так.
Встал я из-за стола, подошел к нему и как мог спокойно отвечаю.
— Прежде всего сядь прилично, не в кабак пришел. К Ленину я тебя не пущу, не о чем тебе с Лениным разговаривать. Насчет похорон можешь с управляющим делами Совнаркома Бонч-Бруевичем договориться. Только и к Бонч-Бруевичу я тебя тоже не пущу, пока не бросишь фокусничать.
Он вскипел:
— Что значит фокусничать?
— А то. Вынь сначала бомбы, — я ткнул пальцем во вздувшуюся возле пояса пузырем пелерину, — отдай пистолет, вот тогда я, так и быть, спрошу Бонч-Бруевича, захочет ли он с тобой разговаривать.
Анархист гулко расхохотался, обнажив гнилые, прокуренные зубы.
— А ты, оказывается, ушлый. Так? Ладно, на тебе бомбы, держи, буду возвращаться от вашего Бонча, возьму. Так! Веди к своему управляющему. Так.
Распахнув пелерину, он вытащил из-за пояса несколько ручных гранат-бутылок и здоровенный кольт.
— Всё?
— Нет, — говорю, — не всё. Пистолеты, что у тебя в карманах, тоже давай. Тут они тебе ни к чему.
Продолжая заливисто хохотать, анархист вынул из каждого кармана брюк по нагану и, выложив на стол, присоединил к бомбам. Я сгреб весь его арсенал в ящик стола, запер на ключ, позвонил Бонну и отправил анархиста к нему.
Вернулся мой анархист от управляющего делами Совнаркома примерно через час, вполне довольный.
— Ну вот, договорился. Так. Похороны устроим что надо, первый сорт. Так. Давай оружие. Так. Я пошёл.
— Договорился так договорился. Тем лучше. А насчёт оружия… Зачем тебе столько? Того и гляди сам взорвешься, людей покалечишь. Держи свой револьвер, — я протянул ему один наган, — а остальное пусть останется у меня, сохраннее будет.
Думал я, рассвирепеет анархист, уж больно они все до оружия были падки, однако ничего.
— Жмот ты, — говорит, — вот кто. Так! Ну, да черт с тобой, оставь себе эти цацки на память. Так. У нас этого добра хватит, не пропаду. Так!
На сей раз наша встреча с представителем анархистов закончилась мирно».
Вот такая была зимой 1917 года в славном городе Питере обстановочка.
Но если бы это было всё! С криминалом бороться проще — а что сделаешь с саботажем?
Встречный огонь [270]
Волну народного гнева организовывать не стоит — поднимется сама…
Начался он ещё 26 октября, когда засевший в здании городской думы «Комитет спасения» на ходу страстно творил «борьбу с захватчиками». Свидетельствует присутствовавший на том историческом заседании Джон Рид:
270
Встречный огонь — средство для тушения больших лесных пожаров… Для отнятия кислорода от притекающего воздуха выбирают дорогу или просеку, перпендикулярную к направлению движения пожара, из срубленных дерев образуют валы и, когда тяга сделается достаточно сильной, пускают встречный огонь. Это тушение огня огнем одно из действительных средств, но очень рискованно при малейшей неосмотрительности. Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона.
«Под гром аплодисментов было сообщено, что союз железнодорожников присоединяется к „Комитету спасения“. Через несколько минут явились почтово-телеграфные чиновники. Железнодорожники заявили, что они не признают большевиков, что они взяли весь железнодорожный аппарат в свои руки и отказываются передавать его узурпаторской власти. Делегаты от телеграфных служащих объявили, что их товарищи наотрез отказались работать, пока в министерстве находится большевистский комиссар. Работники почт отказались принимать и отправлять почту Смольного… Все телефонные провода Смольного выключены. Собрание с огромным наслаждением встретило рассказ о том, как Урицкий явился в министерство иностранных дел требовать тайных договоров и как Нератов [271] попросил его удалиться. Государственные служащие повсюду бросали работу.
Это была война — сознательно обдуманная война чисто русского типа, путем стачек и саботажа. Председатель огласил при нас список поручений. Такой-то должен обойти все министерства, такой-то — отправиться в банки… несколько человек были разосланы по провинциальным городам для организации местных отделов „Комитета спасения“ и для объединения всех антибольшевистских элементов.
Настроение было приподнятое: „Эти большевики хотят попробовать диктовать свою волю интеллигенции?.. Ну, мы им покажем!..“»
271
Вице-министр иностранных дел Временного правительства, бывший царский дипломат.
Это была пока что наполовину стихийная стачка. Чиновники, политизированные, как и все общество, всего лишь «не признавали» Советскую власть и отказывались выполнять ее распоряжения. 27 октября на чрезвычайном заседании Петроградской городской думы представитель Союза служащих государственных учреждений заявил: «Мы не считаем возможным отдать свой опыт, свои знания и самый аппарат управления насильникам». Те, кто не были политизированы, подчинялись стадному чувству или просто боялись: за сотрудничество с новой властью коллеги могли объявить «штрейкбрехером», подвергнуть остракизму и когда большевики падут, работать на прежнем месте будет невозможно — а время тяжёлое…
Как это выглядело в натуре, рассказывает Джон Рид:
«Вместо того, чтобы открыть банки, как приказал Военно-революционный комитет, Союз банковских служащих созвал собрание своих членов и формально объявил забастовку. Смольный затребовал от Государственного банка около тридцати пяти миллионов рублей, но кассир запер подвалы и выдавал деньги только членам Временного правительства. Контрреволюционеры пользовались государственным банком, как политическим орудием. Так, например, когда Викжель требовал денег на жалованье рабочим и служащим государственных железных дорог, ему отвечали: „Обратитесь в Смольный…“
Я отправился в Государственный банк, чтобы повидать нового комиссара, рыжеволосого украинского большевика по имени Петрович. Он пытался навести хоть какой-нибудь порядок в делах банка, оставленных в хаотическом состоянии забастовавшими служащими. Во всех отделах огромного учреждения работали добровольцы: рабочие, солдаты, матросы. Высунув языки от огромного напряжения, они тщетно старались разобраться в огромных бухгалтерских книгах…»
«Троцкий явился в министерство иностранных дел. Чиновники отказались признавать его и заперлись в своих помещениях, а когда двери были взломаны, они все подали в отставку. Он потребовал ключи от архивов. Ключи были выданы ему только после того, как вызванные им рабочие явились взламывать замки. Тогда оказалось, что бывший товарищ министра иностранных дел Нератов скрылся и унес с собой все договоры…
Шляпников пытался овладеть министерством труда. Стояла жестокая стужа, а в министерстве некому было затопить печи. Служащих было несколько сот, но ни один из них не захотел показать Шляпникову, где находится кабинет министра…
Александра Коллонтай, назначенная 31 октября комиссаром социального обеспечения, была в министерстве встречена забастовкой; на работу вышло всего сорок служащих. Это сейчас же крайне тяжело отразилось на всей бедноте крупных городских центров и на лицах, содержавшихся в приютах и благотворительных учреждениях, — все они попали в безвыходное положение. Здание министерства осаждалось делегациями голодающих калек и сирот с бледными, истощенными лицами. Расстроенная до слез Коллонтай велела арестовать забастовщиков и не выпустила их, пока они не отдали ключей от учреждения и сейфа. Но когда она получила эти ключи, то выяснилось, что ее предшественница, графиня Панина, скрылась со всеми фондами. Графиня отказалась сдавать их кому бы то ни было, кроме Учредительного Собрания.
То же самое творилось в министерстве земледелия, в министерстве продовольствия, в министерстве финансов. Чиновники, которым было приказано выйти на работу под страхом лишения места и права на пенсию, либо продолжали бастовать, либо возобновляли работу только для того, чтобы саботировать. Так как почти вся интеллигенция была против большевиков, то набирать новые штаты Советскому правительству было не из кого.
Частные банки упрямо не желали открываться, но спекулянты отлично обделывали в них свои дела с заднего крыльца. Когда появлялись большевистские комиссары, служащие уходили, причем прятали книги и уносили с собой фонды. Бастовали и все чиновники Государственного банка, кроме служащих в подвалах и в экспедиции заготовления государственных бумаг, которые отвечали отказами на все требования Смольного и при этом частным образом выдавали большие суммы „Комитету спасения“ и городской думе.
В банк два раза являлся комиссар с ротой красногвардейцев и официально требовал выдачи крупных сумм на нужды правительства. В первый раз его встретили члены думы, а также меньшевистские и эсеровские вожди. Их было так много и они так серьезно говорили о возможных последствиях насильственных действий, что комиссар оказался устрашенным. Во второй раз он явился с официальным мандатом и прочитал его вслух. Но тут кто-то заметил ему, что на мандате не было ни даты, ни печати. И традиционное для России почтение к „бумаге“ заставило комиссара снова удалиться ни с чем.
Чиновники кредитной канцелярии уничтожили свои книги, так что установить картину финансовых отношений России с другими государствами оказалось совершенно невозможным.
Продовольственные комитеты и администрация муниципальных предприятий общественного пользования либо не работали вовсе, либо саботировали. А когда большевики, видя ужасную нужду городского населения, пытались помочь делу или взять его в свои руки, служащие немедленно бросали работу, а дума наводняла всю Россию телеграммами о том, что большевики „нарушают автономию городского самоуправления“.
В военных штабах, в учреждениях военного и морского министерств, служащие которых согласились продолжать работать, ожесточенное сопротивление Советам оказывали армейские комитеты и высшее командование. Они саботировали, как только могли, даже если это отражалось на положении фронта. Викжель был настроен враждебно и отказывался перевозить советские войска. Каждый эшелон, отправляемый из Петрограда, буквально пробивал себе дорогу силой, приходилось постоянно арестовывать железнодорожных служащих. Тут на сцену выступал Викжель и требовал освобождения арестованных, угрожая немедленно объявить всеобщую забастовку.
Смольный был явно бессилен. Газеты твердили, что через три недели все петроградские фабрики и заводы остановятся из-за отсутствия топлива. Викжель объявлял, что к первому декабря прекратится железнодорожное движение. В Петрограде оставалось хлеба всего на три дня, а новых запасов не подвозилось. Армия на фронте голодала… „Комитет спасения“ и всевозможные центральные комитеты рассылали по всей стране призывы к населению не обращать никакого внимания на декреты правительства. Союзные посольства выказывали либо холодное безразличие, либо открытую враждебность.
Оппозиционные газеты, ежедневно закрываемые и на следующее же утро выходящие под новыми названиями, осыпали новый режим ядовитыми насмешками. Даже „Новая Жизнь“ характеризовала его как „комбинацию из демагогии и бессилия“.
„С каждым днем, — писала она, — правительство Народных Комиссаров запутывается все более и более в проклятой прозе обыденщины. Так легко захватив власть, большевики никак не могут вступить фактически во владение ею.
Бессильные овладеть существующим механизмом государства, они не могут в то же время создать новый, который легко и свободно работал бы по указке социалистов-экспериментаторов.
Ведь если ещё так недавно большевикам не хватало людей для очередной работы в растущей партии, — работы прежде всего языком и пером, то откуда же могли бы появиться у них люди для выполнения многообразных и сложнейших специальных задач государственной жизни?
Новая власть рвет и мечет, засыпает страну декретами, один другого „радикальнее и социалистичнее“. Но в этом бумажном социализме, предназначенном более на предмет ошеломления наших потомков, нет ни желания, ни умения разрешить очередные вопросы дня…“»