Ленин. Социально-теоретическая реконструкция

Краус Тамаш

«Конституционными иллюзиями называется политическая ошибка, состоящая в том, что люди принимают за существующий нормальный, правовой, упорядоченный, подзаконный, короче: “конституционный” порядок, хотя его в действительности не существует. Может показаться на первый взгляд, что в современной России, в июле 191 года, когда конституции никакой еще не выработано, не может быть и речи о возникновении конституционных иллюзий. Но это — глубокая ошибка. На самом деле весь гвоздь всего современного политического положения в России состоит в том, что чрезвычайно широкие массы населения проникнуты конституционными иллюзиями».

Ленин В. И. О конституционных иллюзиях

6.1. Роспуск всероссийского Учредительного Собрания

6.1.1. Демократическая иллюзия или историческая реальность?

РСДРП и Ленин всегда признавали необходимость созыва Учредительного собрания как части программы-минимум буржуазно-демократических преобразований. Однако после Февральской революции события быстро вышли за рамки «демократического этапа», вследствие чего изменилась и позиция Ленина, хотя, учитывая вероятность протеста со стороны других партий, он даже и в «Государстве и революции» еще не отказался от созыва Учредительного собрания. В то же время уже задолго до октября у него были серьезные сомнения в связи с созданием такого всероссийского собрания. Как свидетельствует эпиграф к настоящей главе, в отношении Учредительного собрания он придерживался своей сложившейся ранее точки зрения, согласно которой представление о буржуазно-демократической системе и возможности ее утверждения в России являются политической иллюзией. После февраля 1917 г. Ленин мыслил уже не категориями буржуазно-демократического режима, принявшего облик «бонапартизма», а однозначно выдвигал на передний план цели «пролетарского самоуправления» (коммуны), которое, как мы уже видели в предыдущей главе, должно было последовать за революционным периодом. В конечном итоге Ленин пытался в принципиальной и политической плоскости совместить идею выборов в Учредительное собрание и декларированные цели социалистической революции. [711] После июльских дней (да и позже) Ленин, в отличие от меньшевиков, видел в Учредительном собрании своего рода советский конвент,

который в конечном итоге был бы выразителем власти советов или, возможно, высшим Советом. В то же время он ни на минуту не предполагал, что без революции Учредительное собрание сумеет избежать участи «франкфуртской говорильни» или I Думы. [712] «Чтобы… быть конвентом, для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные удары контрреволюции, а не соглашаться с нею». В этой же статье о конституционных иллюзиях, посланной из подполья для опубликования в конце июля, Ленин однозначно выделил три позиции по вопросу об Учредительном собрании: «мелкобуржуазную эсеро-меньшевистскую», «большевистскую пролетарскую» и «буржуазную», — поместив всю эту проблематику в конкретный контекст политической классовой борьбы. «С самого начала революции, — писал он, — наметились два взгляда на Учредительное собрание. Эсеры и меньшевики, насквозь пропитанные конституционными иллюзиями, смотрели на дело с доверчивостью мелкого буржуа, не желающего знать классовой борьбы: Учредительное собрание провозглашено, Учредительное собрание будет, и баста! Что сверх того, то от лукавого! А большевики говорили: лишь в меру укрепления силы и власти Советов созыв Учредительного собрания и успех его обеспечен. У меньшевиков и эсеров центр тяжести переносился на юридический акт: провозглашение, обещание, декларирование созыва Учредительного собрания. У большевиков центр тяжести переносился на классовую борьбу: если Советы победят, Учредительное собрание будет обеспечено, если нет, оно не обеспечено. Так и вышло. Буржуазия все время вела то скрытую, то явную, но непрерывную, неуклонную борьбу против созыва Учредительного собрания». [713]

711

Р. Сервис пишет, что «большевики обещали выбранное народом правительство, но распустили Учредительное собрание». Service R. Lenin. Vol. III. P. 1. На самом деле все было сложнее, и сложившаяся ситуация должна рассматриваться в нескольких плоскостях. Это может быть показано в ходе взвешенного анализа, выводящего ход событий из конкретных обстоятельств политической классовой борьбы. Например, Сервис даже не ссылается на давно известные ученым факты: документы из архива партии эсеров ясно показывают, что уже в период избирательной кампании, в конце декабря 1917 г., правые руководители партии планировали в случае победы осуществить контрреволюционный поворот совместно с киевской Радой, Калединым на Дону и кавказскими и приволжскими националистическими организациями и группировками. (Помимо этого, как известно, шла подготовка к выступлению кадетов и вооруженной контрреволюции.) См.: Городецкий Е. Н. Рождение Советского государства 1917–1918. Наука. М., 1987. С. 273–281.

712

Ленин В. И. О конституционных иллюзиях // Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 37. (Впервые напечатано 4 и 5 августа 1917 г. в газете «Рабочий и солдат».) В статье «За деревьями не видят леса» Ленин спорил с Мартовым, который в августе отказался от своей прежней оценки июльских дней, когда он требовал перехода власти к Советам. Свой августовский поворот Мартов объяснял тем, что переход власти к Советам возможен «лишь в процессе гражданской войны». Однако Ленин возражал ему, указав на то, что гражданская война уже началась именно в июльские дни. При этом Ленин различал монархистскую и буржуазную контрреволюцию, «бонапартистскую буржуазную контрреволюцию», которая, собственно говоря, воплотилась в деятельности Временного правительства, принудившего большевиков уйти в подполье. Там же. С. 80 и далее. (Статья впервые была опубликована в газете «Пролетарий» № 6, 1 сентября (19 августа) 1917 г. с подписью: Н. Карпов.)

713

Там же. С. 36.

Таким образом, очевидно, что в ленинском подходе принципиальные политические и правовые соображения составляли различные стороны одной и той же проблематики. Принципиальная позиция Ленина не изменилась и после октября, по его мнению, Советская власть в принципе нуждалась в Учредительном собрании. Изменилась «лишь» политическая ситуация, соотношение политических и классовых сил, так как и в январе 1918 г. еще нельзя было говорить об «укреплении власти Советов». Таким образом, до октября Ленин соглашался с актом созыва Учредительного собрания, хотя, как мы видели, он уже тогда искал политическую роль этого учреждения и намечал ему роль конвента. Уже тогда, летом 1917 г., ключевым вопросом был переход власти к Советам.

Когда в конце августа — начале сентября 1917 г. в Советах явно обозначилось изменение соотношения сил в пользу большевиков, Ленин, допуская возможность «мирного» развития революции, снова выдвинул лозунг «Вся власть Советам!». Этот лозунг еще допускал созыв Учредительного собрания, так как в то время Ленин еще считал возможным компромисс с «мелкобуржуазной демократией». «Компромиссом, — писал он, — является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство из эсеров и меньшевиков». [714]

714

Ленин В. И. О компромиссах. Там же. С. 134. (Впервые напечатано в газете «Рабочий путь» № 3, 19 (6) сентября 1917 г.)

Однако такая компромиссная ситуация не сложилась, «мелкобуржуазная демократия» не смогла самостоятельно стать на ноги. В т. н. предпарламенте (создание которого Ленин, использовав выражение Маркса, назвал «парламентским кретинизмом») сами партии категорически отвергли компромиссное предложение Ленина. Незадолго до начала восстания в уже цитированном письме И. Т. Смилге Ленин, надеявшийся на успешный захват власти, оптимистически отзывался и о выборах в Учредительное собрание, предположив, что большевики вместе с левыми эсерами смогут получить в нем большинство: «Вы можете начать сразу осуществлять тот блок с левыми эсерами, который один может нам дать прочную власть в России и большинство в Учредительном собрании». [715]

715

Там же. С. 266. Этот тезис Ленин повторил 1(14) октября 1917 г. в «Письме в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы большевикам»: «С левыми эсерами мы явное большинство в стране… Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас». Там же. С. 340. См еще: Заседание Центрального Комитета РСДРП(б) 16(29) октября 1917 г. Доклад. Там же. С. 394–395. По мере приближения восстания Ленин все менее оптимистично относился к выборам в Учредительное собрание, но не отрицал необходимости их проведения. «Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, — считал он, — бессмысленно, ибо это значит усложнить нашу задачу». Заседание Центрального Комитета РСДРП(б) 10 (23) октября 1917 г. Доклад. Там же. С. 392. Причиной более пессимистичного (реалистичного) настроения Ленина было то, что он считал трудным привлечение голосов сторонников левых эсеров, так как левые эсеры еще не создали отдельной партии.

Такова была историческая ситуация, от которой нельзя отделить и точку зрения Ленина на Учредительное собрание после октябрьского восстания. Анализ показывает, что в его оценке этого вопроса не произошло радикального, принципиального перелома.

6.1.2. Дискуссии и псевдодискуссии: новое и старое в исторической науке

Нужно отметить, что в подходе к этой тематике в современной исторической литературе произошли интересные перемены. После распада СССР в 1991 г. российские (бывшие советские) историки, принадлежавшие к «западническому» направлению в исторической науке, осуществили открытый «презентистский» поворот, стараясь изобразить Учредительное собрание условием присоединения к западному парламентаризму, единственной прогрессивной (политической) цивилизации. [716] В свою очередь, вдохновленные славянофильством националистически-патриотические консервативные историки писали о возвращении к «изначальным русским ценностям», к российскому «органическому национальному развитию». Следовательно, либеральные авторы выбрали преувеличение возможностей парламентаризма западного типа в период, предшествовавший Октябрьской революции 1917 г., а консервативные течения славянофильской стороны видели в Учредительном собрании выражение российской специфики. Что же касается окрепшего направления «национального коммунизма», то его представители, наоборот, регистрируют в разгоне Учредительного собрания факт избавления от «западной заразы», знаменующего естественный путь русской революции. [717] Эта последняя точка зрения, собственно говоря, представляет традиционную концепцию советской исторической науки в своеобразной романтическо-националистической, этатистской оболочке. Может быть, лучший советский исследователь данной темы, умерший несколько лет назад О. Н. Знаменский, [718] в работах, опубликованных в 1970-1980-х гг, [719] считал, что Учредительное собрание представляет лишь исторический интерес, так как российские корни буржуазной демократии оказались слабыми и нежизнеспособными, а революция лишь придала форму спавшим в глубине силам. Историк не видел в разгоне Собрания диссонансного момента.

716

Например, российский историк Л. Г. Протасов в своей работе об истории Всероссийского учредительного собрания (Всероссийское учредительное собрание: история рождения и гибели. РОССПЭН. М., 1997) представляет дело так, будто бы Учредительное собрание являлось предысторией «вестернизации» 1991 г., причем в обоих случаях можно говорить о прогрессивном «цивилизационном переломе». Западнический автор настолько увлекся, что в качестве аксиомы провозгласил Учредительное собрание высшей стадией демократии, как будто один институт может быть отождествлен с системой властных отношений.

717

Фроянов И. Я. Октябрь семнадцатого (глядя из настоящего). Изд-во СПУ. Санкт-Петербург, 1997.

718

В сборнике, выпущенном к 70-летию О. Н. Знаменского его учениками и коллегами, он назван уже «российским» историком. Историк и революция. Изд-во «Дмитрий Буланин». СПб., 1999. См. еще: Городецкий Е. Н. Рождение Советского государства.

719

Знаменский О. Н. Всероссийское учредительное собрание: история созыва и политического крушения. Л., 1976; Он же. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль-октябрь 1917 г.). Л., 1988. После смены общественного строя Л. Г. Протасов в своей упомянутой выше книге вступил с ним в полемику, изображая Учредительное собрание «центральной идеей русской национальной мысли», на которой настаивали с момента своего образования, т. е. с рубежа веков или — самое позднее — с Первой русской революции, все политические партии и организации, требовавшие его созыва. Проблема заключалась «лишь» в том, что практически все политические партии и организации по-разному представляли себе функции и характер Учредительного собрания.

В исторических работах, практически независимо от их направленности, смешивались два вопроса. Вопрос о том, почему

большевики разогнали Учредительное собрание, не был отделен от вопроса: почему они вообще смогли его разогнать? Хотя в исторической науке разделение объективных и субъективных моментов является, быть может, самой трудной теоретической задачей, в данном случае нужно (было бы) хотя бы имплицитно принять во внимание это методологическое требование. Ссылка на историческую органичность имеет в этой связи чисто идеологический характер. Несомненно, что вечные идеи всемирно-исторических изменений живут множеством жизней и в той или иной форме появляются во всех концах мира (в самой различной социальной среде), там, где имеется реальная или латентная возможность для их осуществления. В Россию не нужно было привносить идею конституционализма, ведь хорошо известны ее средневековые и позднейшие предпосылки и формы (от Земского собора до Думы). Но какая же связь была (могла быть) между этой линией развития и западноевропейской буржуазной идеей учредительных собраний? Как можно говорить в данном случае об органичности и линейности развития? Сторонники этой концепции просто не учитывают тех определяющих социальных и культурно-исторических различий, которые скрываются за этими двумя традициями конституционализма. Ведь конституционалистские устремления в правящих классах России означали нечто совсем иное (что-то похожее на одну из форм монархии), чем «современные», созданные на основании всеобщих и тайных выборов учредительные собрания, парламенты, порожденные американской и французской революцией или капиталистическим развитием Англии. Трудно было бы найти в России хотя бы одну социальную группу, которая представляла бы идею революционного конституционализма такого типа. Как я постарался показать в предыдущих главах, в изучаемую эпоху многие в России уже осознали, что историческое развитие России, как по своим конкретным политическим условиям, так и по социальной основе, социальной структуре, радикально отличалось от американского или французского. Особое значение это имеет и в наши дни, когда общественные науки с таким трудом соответствуют требованиям всеобщности и системного подхода, [720] особой склонностью к которому обладал Ленин.

720

См. опубликованный в 1994 г. доклад руководимой Иммануилом Валлерстайном Комиссии Гульбенкяна:

A t'arsadalomtudom'anyok j"ov"oj'e'ert: nyit'as 'es 'ujj'aszervez'es. Napvil'ag Kiad'o. Budapest, 2002. P. 54, etc.

В конце концов необходимо поставить вопрос: элементом какой (социальной и политической) системы можно считать Всероссийское учредительное собрание? Как известно, история самого Учредительного собрания была короткой и жалкой. Его члены собрались 5 января 1918 г. в петроградском Таврическом дворце, а утром 6 января, по приказу Ленина и большевистского руководства, начальник караула матрос Железняков разогнал Учредительное собрание, заявив, что «караул устал». Собрание имело немалое значение с точки зрения нового строя. Характер этого строя, который к тому же в 1918 г. был лишь в стадии становления, с трудом поддавался определению. Сами руководители революции не слишком верили тогда в то, что революционная власть в России сможет продержаться в одиночестве более нескольких месяцев. Как мы уже писали, сложившуюся к тому времени систему они сопоставляли с Парижской Коммуной. С тех пор в восточно-европейской (может быть, прежде всего в венгерской, восточно-германской и советской) марксистской историографии — но и не только в ней — стало традиционным стремление к точному определению возникавших в различные эпохи экономических и политических систем и ведение продолжительных дискуссий по этим вопросам. Ныне нам уже привычны крупные споры о характере сталинского режима, но речь идет не о каком-то специфически российском явлении, достаточно вспомнить о том, что, например, споры о режиме Хорти в венгерской исторической науке имеют уже сорокалетнее прошлое и по-прежнему не прекращаются. Каковы бы ни были причины этого явления, несомненно одно: сегодня, благодаря применению сравнительно-исторического метода, спектр исследований снова расширяется. [721] В венгерской исторической науке также продолжается полемика об исторических предпосылках современного парламентаризма в Восточной Европе, которая связана и с проблемой исторического характера режима Хорти. [722]

721

В одной из своих статей Иван Харшани затронул историческую проблему определения характера системы в связи с изучением испанского либерализма. См.:

Hars'anyi I. A spanyol Liberalizmus t"ort'eneti 'utja.. In: M'ultunk, 1998, № 3–4. P. 299–343.

Кажется, что в полупериферийных европейских странах от России до Испании существует некая общая тенденция, заключающаяся в том, что в острые исторические периоды, во время гражданской войны либерализм теряет здесь свою почву, перестает существовать как самостоятельная политическая сила, его политическая судьба во многом зависит от той роли и от тех интересов, которыми располагает буржуазная демократия развитых стран в полупериферийном регионе. Там же. С. 310–311.

722

Представляется характерным, что еще несколько лет назад на одном из «юбилейных» заседаний в Институте политической истории снова были подняты старые вопросы, типичные для историографических дискуссий, ведущихся ныне в нашем регионе. Отредактированный протокол заседания был опубликовал Л. Шипошем:

А XX. sz'azad az 1945 ut'ani t"ort'enetir'asban. In: M'ultunk, 1999, № 2. P. 233–257.

С точки зрения интересующей нас проблемы стоит коснуться выступления И. Ромшича и П. Шипоша. Там же. С. 244–257. Ромшич подчеркнул, что режим Хорти, за исключением его «начала и конца», не был репрессивным режимом террора. Однако возникает вопрос, где начинается «начало» и «конец» режима. П. Шипош предостерегал от упрощений. Входят ли в понятие «репрессивный режим террора» жандармская власть в деревне, с помощью которой правящие классы удерживали в подчинении «три миллиона нищих», казнь Шаллаи и Фюрста, законы о евреях, нападение на Югославию и СССР, убийства на Украине, холокост в Кёрёшмезё и т. д.? Правда, режим Хорти не был фашистской диктатурой, но его вполне можно определить как «парламентскую диктатуру», при которой парламент является скорее карикатурой западноевропейских парламентов. Фашистская диктатура в Италии до 1926 г. функционировала в рамках «многопартийного» парламента, однако вряд ли этим определялся характер режима. Следовательно, количество партий само по себе еще не является решающим аргументом по вопросу о демократии и диктатуре, особенно если принять во внимание богатство форм демократии и диктатуры, не говоря уже о том, что и демократия содержит черты диктатуры не только в политической, но и прежде всего в экономической и социальной сфере.

Оживление интереса к проблеме парламентаризма, конечно, неотделимо от крупных политических изменений 1989 г. Эти изменения поставили в центр функционирования политической системы парламент и парламентарные институты. Поэтому не удивительно, что в соответствии со старыми привычными структурами мышления началось преувеличение исторической роли парламентаризма. На службу политическо-легитимационным требованиям было поставлено и упрощенное (но именно поэтому широко распространенное в общественном мнении), ненаучное представление о том, что достаточно различать лишь две политические системы: парламентаризм (демократию) и диктатуру (однопартийную систему). Кажется, будто бы предан забвению тот факт, что в истории существовало много различных форм диктатуры и парламентаризма (причем с очень разным социальным и политическим содержанием, функциями) и что наряду с демократиями и диктатурами в истории и в наши дни, особенно в восточноевропейском регионе, наблюдались и наблюдаются другие политические системы. Иначе говоря, часто забывают о том, что парламент может функционировать и в рамках различного типа диктатур и может существовать при таком строе, который не является ни диктатурой, ни демократией. [723] (Как мы видели на страницах «Государства и революции», Ленина уже тогда угнетало, если кто-то говорил о демократии и диктатуре вообще, отвлекаясь от конкретного политического содержания и социальной, социологической и экономической обусловленности этих понятий).

723

Сошлемся здесь на расстрелявший легитимный парламент режим Ельцина, который можно определить как своеобразную комбинацию авторитарного и элитарного парламентаризма. Характерные черты такого режима в различных пропорциях присутствуют после смены общественного строя и в государственном устройстве других стран Восточной Европы. Об этом см.:

Краус Т. О ельЦИНИЗМЕ // Ельцинщина. Magyar Ruszisztikai Int'ezet. Budapest, 1993. С. 75–103;

Конец ельцинщины. Magyar Ruszisztikai Int'ezet. Budapest, 1999.

История русской революции показывает, что в результате возрождения возникших в 1905 г. советов участвовавшие в революции социальные силы создали режим непосредственной демократии, который, пусть на короткое время, как в принципе, так и на практике, вышел за рамки традиционной оппозиции «демократия — диктатура». Однако было бы совершенно неисторично измерять пришедший в октябре 1917 г. к власти режим советов и деятельность воплотивших его революционных сил и их представителей меркой буржуазного учредительного собрания, как было бы ошибкой думать, что люди хотели привести к власти большевиков. [724] Революционный режим в принципе функционировал в форме рабочего самоуправления, в важнейших, принципиальных проблемах и функциональных недостатках которого отдавала себе ясный отчет и революционная демократия той эпохи. Если мы не хотим покинуть почву профессионализма, то должны анализировать изучаемое явление с точки зрения его собственной логики, структуры, возможностей, функции, понятий и целей. Такой системно-критический анализ был осуществлен еще Р. Люксембург в ее знаменитой работе 1918 г., надолго похороненной сталинским режимом (в венгерском переводе она тоже была опубликована только в 1980-е гг.). [725] Ее анализ, независимо от того, в чем она была права, а в чем ошибалась, интересен потому, что сформулированная ею критика была историчной, иначе говоря, она старалась оценивать и критиковать большевиков, исходя из их собственных предпосылок и целей.

724

Это очень хорошо сформулировал А. Рабинович в своей замечательной истории революции: «…Массы в Петрограде, которые в той или иной степени поддерживали большевиков, выступавших за свержение Временного правительства, сделали это не потому, что как-то симпатизировали идее прихода к власти одних большевиков, а потому, что верили: над революцией и съездом нависла угроза. Только создание представительного полностью социалистического правительства — за которое, как считали массы, и выступали большевики — могло дать им надежду, что не будет возврата к ненавистной жизни при старом режиме, что удастся избежать смерти на фронте, что Россия сумеет быстро выйти из войны и, вообще, жизнь станет лучше». Рабинович А. Большевики приходят к власти: Революция 1917 года в Петрограде. Прогресс. М., 1989. С. 334. (Первоначальное издание на английском языке:

Rabinowitch A. The Bolsheviks Come to Power: The Revolution of 1917 in Petrograd. W. W. Norton and Co. New York, 1976.)

725

Luxemburg R. Az orosz forradalom. In: Rosa Luxemburg 'es az orosz forradalom. ELTE 'AJTK, Politikatudom'anyi F"uzetek. Budapest, 1983.

К работе P. Люксембург мы еще вернемся, а пока лишь заметим, что высказанная ею критика свидетельствовала о том, что революционная диктатура (диктатура большевистской партии) и институты рабочего самоуправления существовали и рядом друг с другом, переплетаясь и усиливая друг друга и противостоя друг другу.