Ленивое лето
Шрифт:
На улице Петькин «козел» рычал невыключенным мотором, гасли в избах огни, от реки тянуло свежим ветерком.
— Все, теперь наше дело в шляпе. Сейчас мы проникнем туда, что надо — разузнаем.
Колька даже присвистнул от удовольствия.
— Как это проникнем?
— А вот так, балда ты безмозглая, — обругал меня Колька и завопил во весь голос — Мамка-а-а!
Отворилась дверь, выплеснув в темноту желтый прямоугольник света. Колькина мать вышла на крыльцо.
— Ты чего орешь, полуночник?
— Чего вы приехали-то?
Колькина
— И Сенька тут? Дружки-не-разлей-вода… С Сычихой плохо, — пожаловалась она. — Вроде удара приключилось по дороге: захолодела вся и рукой-ногой не шевельнет. Никак помирать собралась…
Вслед за Колькиной матерью возник на крыльце Петька Фиксатый, кивнул нам.
— Попа просит, — озадаченно сообщил он. — Исповедаться желает.
— Привези, привези, Петенька, — засуетилась Колькина мать, — Грех не уважить, ее воля…
— Да мне что! Только на совхозной машине дурман возить… Что директор скажет? И пути тут двадцать верст. Узнает хозяин — башку отвинтит. А мне что…
— Все, Петенька, в себе сохраним, не узнает никто. Вези батюшку; в накладе не останешься.
— Ладно, я его вместе с врачом привезу. Так сказать, союз передовой науки и опиума для народа, — сверкнул золотым зубом Фиксатый и направился к машине. — Аккурат к утру доставлю.
«Козел» прытко взял с места.
— Мамк, она лежит?
— Лежит, лежит, сил, говорю, у нее нету, ослабла. Господи, хоть бы не в ночь отошла-то…
— Мамк, а посмотреть можно?
— Еще чего! — замахала руками Колькина мать. — Ступайте по домам-, спать вам время. Ты, Колька, борову корма задать не забудь. А ты, Сенька, мать свою не жди. Мы здесь до утра останемся. На пару веселей будет, а то страшно чего-то, боязно. Постоялец — он чужой человек, бесполезный. На пару, в случае чего, и управимся проворней.
И мы пошли по домам.
— Забудь про клад, — сказал я Кольке. — Не время сейчас.
Он вздохнул.
— Колбасу жаль. Целый килограмм! Знать бы…
Утром мы с Колькой в первый раз за все лето не бегали на обрыв. Прямиком к Сычихиной избе наладились.
Пират нас и взглядом не удостоил — лежал у крыльца, вытянув передние лапы, положив на них скорбную морду.
А на крыльце, на скамеечке, чинно, рядком, сидели и чего-то ждали женщины, вполголоса разговаривали, вздыхали. И моя мать тут была, и Колькина, и все наши, деревенские. Лица у них серьезные, озабоченные. Оно и понятно: деревня наша так велика, что если родился кто — для всех событие, и умирает кто — тоже событие. Только на моей памяти после Мишки с Люськой никто еще в Новом Мире не родился, и после их матери никто не умирал.
На нас с Колькой женщины не обратили никакого внимания, и мы стояли на дорожке, не зная, то ли вперед пройти, то ли назад повернуть. Лишние мы тут были, не к месту.
Чуть слышно хлопнула дверь, на крыльце появился чудной старичок: черная юбка на нем, белая борода на две стороны
— Гляди-ка, поп! Взаправдашний, — толкнул меня Колька.
— Сам знаю, не слепой, — огрызнулся я, хотя, по совести, первый раз в жизни видел живого попа. Ну и потешен.
Старичок оглядел притихших женщин печальными и очень ясными глазами, с грустной торжественностью изрек:
— Преставилась раба божия Авдотья Сычева…
Он перекрестился.
И тут вдруг Пират заскулил, как ребенок — тонко и жалостливо. Было жарко, а у меня мороз по коже побежал от этого. И некоторые женщины, со страхом глядя на Пирата, тоже креститься начали. А я еще подумал с удивлением, что Сычиху, оказывается, Авдотьей зовут. То есть, звали. Никогда не знал об этом, никогда не слышал, чтобы в деревне ее по имени… Сычиха и Сычиха.
Поп спустился с крыльца, прошел мимо нас к калитке. И я почувствовал, как пахнет от него чесноком и каким-то до приторности сладким дымом. А Колька сорвался с места, побежал за попом.
— Гражданин поп, погодите минутку. Эй, гражданин поп…
Старичок остановился, ласково взглянул на Кольку.
— Батюшка — так следует величать меня, отрок.
— Гражданин батюшка, — поправился на ходу двухметровый «отрок» Колька, — вы Сычиху, это самое… исповедали?
— Исповедал Авдотью Сычеву…
— А про клад чего она вам сказала?
— Про какой клад? — Поп вперил ясные свои глаза в Кольку, с минуту внимательно и — так мне показалось — жалостливо разглядывал его. Покачал головой. Ничего не сказав, пошел себе дальше.
— Жила! — негромко выкрикнул вслед ему Колька.
Поп не оглянулся.
А Колька вернулся ко мне.
— Пойдем, Сеньк, на Сычиху посмотрим.
— Ну тебя!
— Слабо? Тогда я один.
— Валяй.
У меня, хоть убей, не было желания смотреть на покойную. Что-то паршиво мне стало, не по себе. Вот живет человек, — полезли в голову всякие мысли, — ходит по земле, хлеб ест, а в один распрекрасный день р-раз — и нет этого человека. И ничего тут не попишешь. Ну, пусть она спекулянткой была, Сычиха-то, и пользы от нее совхозу, как сам директор говорил, на ломаный грош, а ведь ей, поди, тоже умирать не хотелось. Суетилась, к поездам на вокзал ездила, торговала, деньги копила. Так всю жизнь и прожила. Все теперь прахом — и деньги ее, и дом, и огород, потому что некому в нашей деревне продолжить Авдотью Сычеву.
Я приплелся домой. В горнице перед зеркалом стояла Юля, красила губы, а на подоконнике, поджав белый хвост, сидел плюшевый медвежонок, грустно смотрел на меня.
— Ты чего, Сенька, такой убитый? — спросила сестра.
— Авдотья Сычева померла.
— Что ты говоришь! — Юля вздохнула по-бабьи. — Царствие ей небесное… А ты чего страдаешь так? Родня она тебе, что ли?
— Юль…
— Ну чего, чего тебе? Говори.
— Он кто был, Юль, тот самый, который обманул тебя? Я понимаю — не космонавт. Но, может, летчик или…