Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 3
Шрифт:
–– Леонардо! – окликнул его сеньор Мартелли, видя, что он и не собирается ослаблять натиска на гонфалоньера, что может закончиться для него непоправимыми последствиями. Как потом признался ему Леонардо, в этот момент он желал быть отвергнутым Содерини, чтобы уехать из Флоренции в Валенсию, испанское герцогство дона Чезаре Борджа, и там поискать для себя работы. – Сеньор Содерини! – обратился Мартелли к гонфалоньеру. – Я думаю, что мессере Леонардо посчитал сомнительным ваше предложение о том, чтобы из этой мраморной плиты можно было бы произвести что-либо достойное, так как она повреждена, и её местонахождение здесь исчисляется половиной столетия… В его обращении к вам прозвучало слово «надгробие», и это неслучайно, потому что многие мастера-ваятели надгробных скульптур не раз обращались к настоятелям собора Мария дель Фьоре отдать им её, и мессере Леонардо знает, что вам об этом известно… Не лучше ли и в самом
У гонфалоньера с лица сошло гневное выражение, и он задумался.
–– Замечательная идея! – потеплел его взгляд. – И замечательный у вас заступник, мессере Леонардо!.. Сире Николо, – обратился он к секретарю Макиавелли, – запишите распоряжение о настенном изображении в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо картины битвы… Раз уж мессере Леонардо прославил Мария делле Грацие в Милане, сделав монастырь местом паломничества для мастеров искусства и простых граждан всей Италии, то почему бы ему не прославить дворец Синьории во Флоренции, чтобы и он стал таким же местом паломничества, но для людей знатных…
–– Не искушайте Бога, сеньор Содерини! – недовольно вздохнул Леонардо.
–– Что такое?!.. Чем вы ещё недовольны?!
–– В монастыре Мария делле Грацие я писал «Тайную Вечерю», и поэтому люди со всей Италии идут в Милан, чтобы посмотреть в монастырской трапезной на лик Христа и его апостолов, поклониться им и вознести «осанну»! – ответил с грустью в голосе Леонардо. – Вы же предлагаете мне писать битву – кровопролитие и ужас человеческого жертвоприношения в угоду постоянно жаждущему человеческой крови дьяволу…
–– Вы невыносимый человек, мессере Леонардо!
–– Я лишь хочу оградить вас от пагубного отождествления дьявольского с божественным, за что вы, несомненно, понесёте – одному Богу известно какое – тяжёлое наказание…
–– Я бы на вашем месте, сеньор Содерини, прислушался к словам мессере Леонардо, – заметил ему епископ Венедикт, предупредив его очередной порыв гнева.
Не успев вспылить, гонфалоньер замер, медленно выпустив сквозь сжатые губы задержанный в груди воздух. Воспользовавшись удобным случаем для благополучного выхода из разговора, Пьеро Мартелли схватил Леонардо под руку и поволок его за собой, на ходу откланиваясь сеньорам, монахам, настоятелю собора и гонфалоньеру Совета Десяти.
–– Замысел картины я лично передам от мессере Леонардо вам, сеньор Содерини, чтобы оценить, в какую сумму он обойдётся Совету Синьории и флорентийским гражданам… – торопился он высказаться на ходу скороговоркой.
–– Я буду рад, если вы, сеньор Мартелли, станете голосом мессере Леонардо, – неохотно отозвался ему сеньор Содерини. – И возьмёте на себя обязанности его распорядителя, потому что с самим мастером Леонардо у меня нет больше желания ни встречаться, ни тем белее разговаривать.
–– Чудесное совпадение! Мне тоже не хочется вас видеть! – буркнул себе под нос Леонардо, но Мартелли одёрнул его с такой силой, что последние его слова превратились в нечленораздельные обрывки звуков.
Они торопливо направились к воротам монастырских складов. За спиной они слышали громкий голос сеньора Пьеро Содерини, разговаривавшего с настоятелем собора Мария дель Фьоре, епископом Венедиктом:
–– А эту мраморную плиту и впрямь чего здесь держать?.. Отдайте её кому-нибудь из тех ваятелей, что занимаются надгробными памятниками, вон хотя бы мессере Микеланджело Буанаротти… Он уже преуспел в надгробьях, пусть теперь сделает что-нибудь стоящее! А не получится – и чёрт с ней!.. Сойдёт кому-нибудь из сеньоров на могильный памятник!..
Леонардо и Мартелли вышли за ворота монастырских складов, и голос флорентийского гонфалоньера стал для них не слышен…
**** **** ****
Леонардо недолго думал над тем, какую картину ему нарисовать в новой зале палаццо Веккьо для флорентийских сеньоров, которую он оценил ровно настолько, насколько Пьеро Мартелли сможет договориться о её стоимости с Советом Синьории и её верховным правителем, гонфалоньером Пьеро Содерини. Он взял эпизод из победоносной битвы в войне флорентинцев против ломбардийцев при Ангиари, состоявшейся в 1440-м году, когда войско герцога Ломбардии, Филиппо-Мария Висконти, было наголову разбито, а его полководец Николо Пичинино позорно бежал с поля боя. Разумеется, такому замыслу Леонардо никто из флорентийских сеньоров не возразил, включая самого гонфалоньера, не только одобрившего замысел, но и даже сделавшего жест доброй воли встретиться с мастером и лично высказать ему своё одобрение, выдав при этом денежное жалование за предстоящую картину.
К работе Леонардо приступил немедленно, но из-за своей обычной тщательности в подготовке к ней – грунтовка стены, изготовление кистей по собственному образцу и масляных красок – вокруг него опять заклубились чёрные тучи недовольства флорентийского верховного правителя, оказавшегося невыносимым занудой, приходившего каждый день справиться о том, как идут работы, и отравлявшего ему сознание своим появлением. Поэтому картина опротивела Леонардо ещё до того, как он приступил к работе над ней. И всё-таки он отнёсся к ней со всей ответственностью, на какую был способен. Её сюжет он назвал про себя «Pazzia bestialissima», что означает «Бессмысленное зверство». На ней он изобразил всадников, дерущихся из-за знамени: его древко сломано, само полотнище разорвано в клочья; пять рук, схватившись за древко, тащат его в разные стороны; в воздухе скрещены сабли; кони, взвившиеся на дыбы, грызутся, а под их копытами, в кровавой грязи, озверевшие люди убивают друг друга, не подозревая, что сейчас сами будут раздавлены копытами коней. Человеческие искажённые лица, их открытые рты и сверкающие в ужасе глаза – всё в картине было настолько осязаемо, что любого зрителя, стоявшего с ней рядом, пробирала дрожь: ему казалось, что он слышит крики дерущихся, звон скрещенных сабель, дикое ржание коней и стоны умирающих…
До июля 1504-го года работа над картиной шла хоть и медленно, но безукоризненно; потом начало сбываться предсказание Леонардо, что картине покровительствует дьявол: 9 июля умер его отец, Пьеро да Винчи, и горе Леонардо было безутешным. «… В среду, 9-го июля 1504 года, в семь часов вечера, скончался мой отец, нотариус во дворце Подеста, сире Пьеро да Винчи, – записал он в своём дневнике дрожащей рукой, видно, как тяжело далась ему эта запись. – Скончался на восемьдесят первом году жизни, оставив после себя двенадцать детей: десять – мужского пола и двое – женского… На его губах играла улыбка, и, умирая, его последние слова прозвучали для всех неожиданно: я наконец-то счастлив, что возвращаюсь к тебе, моя милая, любимая Катарина!..» Слова ли эти послужили дальнейшим несчастьем для Леонардо или обыкновенная человеческая зависть его братьев и сестёр к тому, что он, незаконнорожденный, так и остался его самым любимым сыном, но они завели против него судебную тяжбу, желая, чтобы он отказался от той доли наследства, оставленной ему отцом по завещанию. Она показалась им чрезвычайно большой, а он, как незаконнорожденный, не имеет на неё права. Леонардо, привыкший за прожитую жизнь к постоянной борьбе и достаточно хорошо знавший к тому времени гнилостность своих родственников, не смутился их очередной мерзости и решил отстоять оставленную отцом память, приняв их вызов. Суды измотали его: из-за них остановилась работа над картиной. Братья и сёстры, видя, что он не отступит и его волю не сломить, пошли на ещё большую мерзость: они стали распространять о нём слухи, – видимо, вспомнив события тридцатипятилетней давности – о том, что он ворует с кладбищ трупы для анатомического сечения; он безбожник, занимающийся совращением детей. Они начали подбрасывать в палаццо Веккьо и у дома сеньора Пьеро Мартелли рисунки, на которых Леонардо был изображён совокупляющимся со своими учениками; чёрной клеветой, откровенно, позорили его мать, называя её «дьявольской потаскухой», соблазнившей их отца, и многое другое… И конца этим мерзостям не предвиделось. Леонардо проклинал суды и то, что втянулся в тяжбу, но позиций своих всё равно не сдавал. На улицах Флоренции многие горожане перестали с ним здороваться, некоторые даже шарахались от него в сторону и плевали ему вслед.
Но больше всего его ранило то, что из-за распространившихся вокруг него грязных слухов к нему перестала приходить Лиза. И не потому, что она его разлюбила, нет, – она по-прежнему его любила, как и он её, – он сам запретил ей приходить, пока не улягутся сплетни, которые могли легко перекинуться на неё и новорождённую девочку. Ими Леонардо дорожил больше, чем собственной репутацией. Каждый день он вспоминал златокудрую, голубоглазую Катарину и её звонкий голосок. Ей шёл уже второй год, и выглядела она очаровательно настолько, что даже привыкший обращаться с воловьими шкурами сеньор Джоконда, и тот, глядя на неё, растаял. Мерзкие сплетни, вращавшиеся чёрным смерчем вокруг Леонардо, не задевали его жены и родившегося ребёнка, и поэтому его невыносимая притязательность, ранее не дававшая моне Лизе покоя, постепенно улеглась; к тому же он по-прежнему боялся Леонардо, зная, что мастер влюблён в его жену и может за неё здорово наказать, тем более, это могло случиться в те моменты, когда он впадал в ярость и становился совершенно неуправляемым. Один из таких случаев сеньор Джоконда наблюдал у старинной церкви Санта-Кроче, неподалёку от палаццо Веккьо, где открылась новая школа мастеров живописи приехавшего из Рима мастера Пьетро Перуджино.