Лесси
Шрифт:
Она свесила голову. Выпрямилась снова:
— Дан! Там какая-то возня у курятника!
Он тоже выпрямился в своем кресле.
— Эх, Далли, вечно тебе что-нибудь вообразится! — укорил он жену. — Ничего там нет, просто ветер. Да ставень немного разболтался. Нужно будет его закрепить.
Он вернулся к своему чтению, но седая маленькая женщина по-прежнему сидела прямо. Она опять заговорила:
— Ну вот, опять! Там кто-то копошится! — Она встала. — Если ты не хочешь присмотреть за своими курами, Даниел Фадден, я пойду сама.
Она накинула шаль, но тут поднялся и муж.
— Ну-ну-ну! — заворчал он. — Уж ты сиди. Раз ты этого хочешь, так я пойду — просто чтобы у тебя было спокойно на душе. Пойду и посмотрю.
— Вечно ты забываешь обмотать шею теплым кашне! — укорила она.
Она проводила его взглядом и потом осталась в комнате одна. Ее ухо, приученное одиночеством ловить все шумы жизни, прислушивалось к его удалявшимся шагам, а потом, через короткое время, расслышало сквозь вой разыгравшейся бури, что шаги быстро возвращаются. Он бежал. Она вскочила и, прежде чем открылась дверь, уже стояла у входа.
— Накинь шаль и пойдем, — сказал он. — Я нашел. Где фонарь?
Они вместе быстро зашагали в ночь, нагибаясь против ветра и дождя. Пройдя некоторое расстояние по большой дороге, старик наконец остановился у окаймлявшего ее боярышника и осторожно сошел вниз по насыпи. Жена светила ему фонарем. И вот она увидела то, что нашел ее муж, — лежащую в канаве собаку. Собака повернула голову, и Далли увидела, как в мутном глазу зажегся белый раскаленный свет — отраженная вспышка фонаря.
— Бедное, бедное создание! — сказала женщина. — Кто же так делает — ночью, в такую непогоду не пустить свою собаку в дом!
Ветер комкал слова, но до старика дошел тон ее голоса.
— Она так измучена, что не сможет идти! — прокричал он. — Подними фонарь повыше.
— Помочь тебе?
— Что?
Далли нагнулась и прокричала:
— Помочь тебе чем-нибудь?
— Пет! Управлюсь сам.
Она увидела, что он наклонился и взял собаку на руки. Она пошла с ним рядом, одной рукой вцепившись в шаль, чтоб ее не сорвало ветром, другой высоко поднимая фонарь.
— Ты иди не спеша, Дан, — сказала она. — Ох, бедное, бедное создание!
А сама побежала вперед, чтоб открыть дверь. Муж, запыхавшись, ввалился в дом. Дверь захлопнулась. Двое стариков понесли Лесси к жаркому очагу и положили на ковер.
Они постояли в сторонке, глядя на нее. Лесси лежала с закрытыми глазами.
— Я думаю, она не доживет до утра, — сказал муж.
— Возможно. Но это не причина, чтобы нам стоять без дела. Надо хоть попытаться. Сними с себя мокрые вещи, Дан. Быстрее, или ты у меня тоже свалишься. Смотри, как она подрагивает, — она еще живая… Достань тот мешок, Дан, что в шкафу, в нижнем ящике, обсуши ее немного.
Старик неловко согнулся, обтирая намокшую шерсть собаки.
— Она страшно грязная, Далли, — сказал он. — Твой чистенький ковер весь перемажется.
— Так будет тебе еще работа — вытрясти его во дворе завтра утром, — ответила колко жена.
— Попробую, не сможем ли мы ее покормить.
Старик поднял голову. Жена его держала в руке банку сгущенного молока. Их невысказанные мысли передались от одного к другому в безмолвном разговоре. Это была их последняя банка.
— Ничего, будем за завтраком пить чистый чай, — сказала женщина.
— Оставь немного, Далли, — ты же не любишь чай без молока.
— Ничего, для меня это не так уж важно, — сказала она.
И стала кипятить воду с молоком.
— Я часто думаю, Дан, что многое мы делаем только по привычке, — продолжала она. — В Китае, говорят, чай иначе и не пьют, как без молока.
— Может быть, потому, что они там ничего хорошего и не пробовали, — проворчал он.
Он все продолжал растирать продрогшее тело собаки, пока жена помешивала молоко в кастрюле над жаром очага. В комнате было тихо-тихо.
Лесси лежала не шевелясь. В полусознании, сквозь безмерную усталость, она ощущала, как ее обволакивает глухим покоем. Столько вещей вернулось из прошлого и давало ей успокоение. Здесь пахло «правильно»: смешанным запахом угольного дыма и пекущегося хлеба. Руки, прикасавшиеся к ней… они не норовили схватить и запереть или причинить боль. Нет, они ласкали и приносили успокоение изболевшимся и натруженным мышцам. Люди… люди не двигались порывисто, не кричали во всю глотку и не швырялись ничем, что ранит. Они ходили спокойно, не пугая собаку. А еще — и это главное — тут было тепло. Тут была одуряющая теплота, она притупляла чувства и отнимала бдительность, наплывая мягкой волной, которая уносит к забвению и смерти.
Только смутно понимала Лесси, что возле ее морды поставили блюдце с теплым молоком. Чувства, наполовину затуманенные, еще не вполне вернулись к ней. Она попробовала поднять голову, но голова отказывалась двинуться.
Тогда она почувствовала, что ей приподняли голову. Стали по ложечке вливать ей в горло теплое молоко. Она глотнула — раз… и другой… и третий. Согревающая щекотка вошла внутрь тела — вошла и завершила усыпление чувств. Лесси лежала не двигаясь, и молоко, вливаемое в ее рот, стало струйкой вытекать на ковер.
Женщина поднялась. Она теперь стояла рядом с мужем посреди комнаты.
— Как ты думаешь, она не умирает, Дан? Она перестала глотать.
— Не знаю, Далли. Может, и доживет до утра. Мы сделали все, что могли. Сделали правильно, а дальше будь что будет.
Женщина не сводила глаз с собаки.
— Дан, я, пожалуй, просижу с ней эту ночь.
— Брось, Далли. Ты сделала все, что могла, и теперь…
— Но ей может понадобиться помощь, и потом… она такая красавица, Дан!
— Красавица — этот урод? Бездомная дворняга?…