Лето, бабушка и я

Мжаванадзе Тинатин

— Твоя «ёпка» мне не идет!

— Ты сейчас у меня получишь, — говорит бабушка пониженным специальным голосом, от которого, по рассказам, кожу драло морозом у всех предыдущих воспитанников.

Я ничего не боюсь. Хочу идти в шортах и пойду в шортах!

— Давай переоденемся, — суетливо вмешивается Дареджан, которой смерть как надоело сидеть дома, и подруги заждались у входа на бульвар. — Нельзя бабушку ослушаться.

— А меня обижать можно, да? — начинаю я упираться.

Бабушка делает такое лицо, что мороз по коже и в самом деле начинает

идти легкими волнами. Она сжимает руки в кулаки и стучит ими друг об друга, как вождь племени людоедов: это верный признак, что она вышла на тропу войны, и лучше сдать назад.

— Так, держи ее! — командует она перепуганной Дареджан, та хватает меня за руки, я извиваюсь и молочу ногами в воздухе — смысл жизни сошелся в полотняных шортах, я умру, но вы меня не победите! — Ах, чтоб твоего врага гром поразил, свиненок, змеиное отродье, дочь собаки! — Бабушка вцепилась в штаны железными клещами, я рыдаю в три ручья, причитая и визжа, как подобает вышеозначенному свиненку. Дареджан, подлая предательница, выслуживается перед бабушкой и крепко держит меня греко-римским захватом. — Ура! — победно взмахивает бабушка трофеем, и над головой ее полощутся похищенные шорты.

— Ненавижу вас всех! — На мой рев наверняка собралась толпа зевак под окнами.

— Надевай, а то еще получишь, — негодует бабушка и бросает Дареджан замену трофею — кошмарную юбку фасона «трапеция».

— Ну давай уже, а то стемнело совсем. — Девица от нервов пошла пятнами.

Кое-как меня уломали, и я пошла гулять, мрачнее тучи.

— Мамочка, ты спишь? — шепотом спрашивает бабушка.

Я лежу на нашей кровати одна, окно открыто, с улицы льется жаркий воздух с шарканьем многочисленных ног. Погуляли мы хорошо, и без шортов было совсем недурно. Но я обижена и разговаривать не буду. Вот теперь она повертится!

— Эй, — слегка тыркает меня в спину бабушка, голос у нее такой, как будто она вот-вот рассмеется. — Ты чего, брат?

Хорош брат — раздела буквально до трусов, не бабушка, а разбойник с большой дороги.

Бабушка начинает щекотать. Я отмахиваюсь и зарываюсь глубже в подушку, чтобы она не заметила — понемногу отхожу. Надо дуться подольше, чтобы запомнила!

— Э-эй. — Бабушке надоело ждать, и она разворачивает меня лицом к себе. — Иди ко мне, бабушкино счастье. — Я утыкаюсь в шею и вдыхаю любимый запах. — Нельзя засыпать с обидой, а то кошмары приснятся.

Смотрю бабушке в лицо — она устала за целый день, и я ее тоже помучила. Совесть хватает меня за сердце и сжимает шершавыми лапками.

— Битье — для ослов, знаешь такое выражение? Человек должен речь понимать.

— О! А я что, непонятно говорю, что ли? Мою речь тоже можно понять, кажется, — бурчу я напоследок.

— А еще есть такое выражение: «Хорошему коню кнут не нужен».

— То я вам осел, то конь. Определитесь уже! У вас выражения какие-то, а у меня — трагедия, любимую одежду не даете носить! Волосы не даете распускать! Ну что это за жизнь — ничего мне нельзя!

Бабушка

гладит меня по спине:

— Послушай меня, ребенок. Не спеши никуда, но и не отставай — придет время, и волосы распустишь, а пока — начинай платья носить. Привыкай, что ты девочка, а не казак.

— Дидэ, в шортах удобно же, а в платье ветер поддувает, ногу не задерешь, через забор не прыгнешь!

— Ветер тебе в голову поддувает, а не в платье! Ты мне лучше скажи — к нашей девице кавалеры подходили?

— Нет, — честно признаюсь я, хотя очень хочется соврать про кавалеров.

— Совсем квелая девица, — резюмирует бабушка, и мы фыркаем в подушки.

Новая невестка

Бабушка собирала сумки, заплетала мои волосы в особенно тугие канаты, одевала в парадный костюмчик, и мы шли на вокзал брать билет на автобус.

Это была самая неприятная часть путешествия: меня же укачивало.

Автобусы были старые, вонючие, жаркие, набитые до предела шумными, плохо пахнувшими людьми. Воздуха было так мало, что мутить меня начинало еще при посадке, и бабушка давала воды и вытирала лоб мокрым платочком.

Пару раз водителю приходилось останавливать свой драндулет на обочине, чтобы зеленый умирающий ребенок надышался свежего воздуха и развел глаза по разные стороны лица. Заодно водитель выслушивал много лестного о своем мастерстве управления транспортом от бабушки и оправдывался тем, что дорога дрянь — не видите, сплошной серпантин, машина — дрянь, вся проржавела и амортизаторы никуда, и бензин дрянь — от такой вонищи и здоровый кабан глазки в кучу сведет.

Потом мы пересаживались в другой автобус, он вез нас до поворота на дедушкину деревню.

Мы с бабушкой долго сходили с автобуса, стаскивая сумки, устраиваясь на обочине, потом конспиративно ждали, пока он заведется вновь и, пофыркивая дымом, скроется за поворотом — («А зачем ждать?» «Кому какое дело, куда именно мы пойдем, минуту постоять не можешь»), и, подхватив сумки, начинали восхождение по длинной красной дороге ввысь.

Кругом был просторный серо-зеленый мир, продуваемый несмелым ветерком, толпа мягких холмов, перевитых глинистой нитью сельской дороги — расчесанные пряди чайных рядов с пышными зарослями папоротника, кустами зверобоя, редкозубыми гребнями кипарисов и посаженными то там, то сям в эту податливую сонную зелень домами-близнецами.

Мне идти было весело — прыгая с камня на камень, шмыгая вокруг бабушки в кусты, следя за мошками и собирая крошечные голубоватые цветы («Не рви, коза, кому говорю! Все равно через минуту выбросишь!»); так азартно было убегать вперед, к чужому забору, подпрыгивать, пытаясь увидеть шумно хрумкающую корову, посидеть на чужой рассохшейся лавочке и положить руки на горячий от солнца железный, врытый в землю стол на обочине дороги — для путников.

Мне-то было весело, потому что легко, даже собственный вес еле удерживал — а бабушке все-таки тяжеловато.