Лето на улице Пророков
Шрифт:
Гнев и горечь в ее голосе и словах и в нем вызывали гнев и горечь, мигом отбивавшие желание петь.
В первые дни по возвращении на родину он, нагревая по утрам на примусе воду для бритья, напевал по-французски народную детскую песенку: «По пути я встретил дочку жнеца, по пути я встретил дочку косаря» мягким баритоном, повышавшимся и крепнувшим с нарастанием темпа и время от времени норовившим удариться в пафос. Он сам никогда не замечал в своем голосе патетических оттенков и, когда ему на это указывали, бывал по-настоящему оскорблен, ведь он чурался всяких проявлений пафоса как в пении, так и в любой другой сфере. Напевая и поправляя фитиль в ожидании пара, который должен был начать подниматься из кастрюли с водой, он отстукивал пальцами ритм.
— Как это прекрасно, — сказал он, объяснив мне слова песенки. — Сколько ностальгического есть в этих простых словах: «По пути я встретил дочку жнеца! Да-да, встретил я дочку косаря».
Я же сначала не восхитился ни мотивом, ни словами. Мотив не вызвал во мне никакого отклика, а простые эти слова не говорили мне, в сущности, ничего, и меня заинтересовала только история, которую он рассказал о своем пребывании в той деревушке во французской провинции Бретань, где он услышал эту песню. Только годы спустя, когда внезапно эти звуки понеслись на радиоволнах из окна дома, рядом с которым я случайно проходил, сердце мое сжалось от налетевшей бури воспоминаний, и я понял, что такое «прилив ностальгии», о котором он говорил тогда. О каждой песне, которую он пел, Гавриэль говорил, что это — «прилив ностальгии». Проходя мимо
Словно проникая в тайну, залезал он в свою старинную кровать в старинной комнате старинной фермы у подножия разрушенной крепости. Эта бретонская кровать, на наречии местных жителей называемая «закрытой кроватью», целиком сделана из дерева с орнаментальной резьбой, подобной кружевам. Когда ее подвижные двери закрыты, она выглядит как чрезмерно высокий и широкий комод с оконцами и глазками, вплетенными в резные орнаменты. Чтобы открыть ее, поднимаются на высокую приступку, тянущуюся по всему основанию и также украшенную перекрещивающимися клетками и переплетенными кружками, а когда ее отодвигают, выясняется, что это не что иное, как подвижный ларь, который можно отпереть и сложить в него белье. Взобравшись на этот ларь-постамент и разведя в стороны дверцы, человек обнаруживает перед собою кровать, открывающуюся ему со всеми своими подушками и перинами в недрах, огороженных со всех сторон высокими стенками, поддерживающими прикрывающий ее сверху балдахин, а войдя внутрь и затворив за собою двери, оказывается вдруг в замкнутом мире, в темноте, внутри которой мягко светятся клетки оконцев и кружки глазков. Дому-кровати, как и дому-ферме, было около четырехсот лет, и старая хозяйка утверждала про некоторые другие предметы, что и они достигли столь же выдающегося возраста. В отличие от них простыни и наволочки были еще совсем молодыми, не достигшими и семидесяти лет. Все это хозяйка-старушка рассказывала ему по-французски, ибо была женщиной просвещенной, но со служанкой, которая была еще старее, чем она сама, и со всеми работниками на ферме разговаривала она на местном наречии, на старобретонском языке. До великой войны (той, что у нас нынче называется Первой мировой, а все эти вещи Гавриэль слышал от нее примерно за год до возвращения в Иерусалим, то есть года за четыре до начала Второй мировой войны) ни один из сельскохозяйственных рабочих на ее ферме и на трех соседних, а деревня состояла всего из четырех хозяйств, не знал ни слова по-французски. Только когда началась война и они пошли на фронт вместе с французскими частями, то за четыре года службы в армии научились понимать этот чужой язык. С тех пор уже и девушки стали менять наряды: черные юбки, расшитые фартуки и кружевные чепцы — «на парижские платья, сшитые по вкусу грубой толпы». В первое же утро, когда он раскрыл глаза под балдахином своей доисторической кровати, хозяйка фермы, принесшая ему в постель завтрак на жестяном подносе, рассказала ему историю, произошедшую с красавицей Мадлен триста лет назад. Пока он жил в ее доме в качестве богатого студента из Парижа, приехавшего в район Карнака исследовать первобытные мегалиты[76], она собственноручно подавала ему завтрак, приготовленный старой служанкой, почитавшейся недостойной чести подношения крепкого ароматного кофе и горячих булочек, намазанных маслом и джемом, ученому гостю. Одна из ее прародительниц, родившаяся около трехсот лет назад в этой самой постели, звалась Красавицей Мадлен, ибо и впрямь была красавицей, восхищавшей взоры всех и каждого, прекрасной и полной радости жизни и жажды наслаждений мира сего. Она приятно проводила время и путалась с красивейшими из местных мужчин, но грехи эти таила в сердце своем и не сознавалась в них священнику на исповеди. И вот однажды Сатана явился ей в образе молодого аристократа-иностранца, приехавшего из Парижа, чтобы увидеть дольмены и менгиры — гигантские каменные глыбы, оставшиеся от тех, кто жил здесь много тысячелетий назад и поклонялся Солнцу, Луне и созвездиям. Красавица Мадлен была его проводницей и водила его к рядам столбов, каждый из которых был сделан из цельного кремня семиметровой высоты, и к дольменам, туда, где находится «Стол торговцев» — громадная каменная плита, на которой вытесаны различные плоды и колосья. И там, на этом «Столе торговцев», возлегла с ним и полюбила его всем сердцем. С тех пор Красавица Мадлен только и старалась, чтобы угодить ему, чужому этому французскому аристократу, который был, как нам известно, самим Сатаной, и насытить его наслаждениями, но тот, вместо того чтобы радоваться ей, день за днем, казалось, погружался во все большую тоску. Сердце ее разрывалось при виде этого, и она упала перед ним на колени и умоляла поведать, что она еще должна сделать для него, и взывала к нему, чтобы просил от нее чего хочет — и будет ему дано. «Когда б отведать мне от святого причастия, — ответствовал он, — спасена была бы жизнь моя». «И только? — воскликнула Красавица Мадлен, и поразилась, и возрадовалась премного. — Что может быть проще?» — «Когда б дала ты мне от хлеба святого вкусить и вина святого испить, спаслась бы душа моя тобою», — сказал ей Сатана. И поспешила она легкими своими стопами к церкви, и прокралась тайком в камору священника, что за завесою, и простерла руку свою к просфоре и к меху с вином, дабы доставить их возлюбленному сердца своего. И не думала Красавица Мадлен, и не чуяла, и на сердце свое не положила, что хлеб святой — плоть Христова, дарованная верующим в святости, дабы ею обрели спасение, и вино святое — кровь, данная священникам для освящения душ, как сказано: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите: сие есть Тело Мое. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов»[77].
— Ну и чем же она кончила? — спросил Гавриэль.
— Она умерла в этой самой постели, где лежит сударь, — ответила фермерша. — Я уж вам сказывала, что это дело случилось почти триста лет назад. Умерев, спустилась она в ад, и до сего дня мается душа ее муками голода и жажды. Священник нашей церкви всегда повторяет нам в своих проповедях рассказ о делах этой Красавицы Мадлен и о страшных муках голода и жажды, которыми душа ее мается в аду. Дело это известно по всей стране, и не только в нашей церкви, но и во всех церквах в округе проповедуют священники о том, что наделала Красавица Мадлен — и в церкви Локмайакра, и в церкви Киброна, и в церкви Гавирини, и даже в церкви города Ванн. Иногда дух ее шастает по этому дому — ищет она своего возлюбленного, чтоб насытил ее хлебом и напоил водою, иногда открывает шкафы, роется в ящиках и копается в корзинах, чтоб украсть чего съестного. Если слыхать среди ночи скрип отворяющейся двери или до ушей доносится шуршание из ящиков, то тому, кто спит в этой старой кровати, надобно только перекреститься и призвать Отца и Сына и Духа Святого, или Пресвятую Деву, чтобы прогнать дух Красавицы Мадлен.
— Только ли слышно ее или еще и видно? — спросил Гавриэль.
— Еще как видно! Вестимо, видно ее! — ответила фермерша. — Последний раз я ее видала
Забравшись ночью в свою кровать, Гавриэль все свои помыслы направил на Красавицу Мадлен, чтобы в полночь предстала она перед его глазами, и, закрыв за собою двери и улегшись на спину в темной ее кабине, начал ждать, что сейчас почувствует явление далекого и чужого мира, окружающего его со всех сторон. Но вместо чужого и далекого духа, явления которого он ждал, его объяла легкая нега и болезненное томление наполнило его открытые глаза слезами, когда увидел он дедушку, сидящего в своей мастерской и вырезывающего узоры из гранатов и колосьев на масличной доске, которой предстояло стать притолокой шкафа. Тяжелый запах дерева окутал его со всех сторон, запах стенок и балдахина древней бретонской кровати, внутри которой он лежал, и, вдыхая воздух чужой кровати, в которой пребывал в полном сознании, он одновременно совершенно отчетливо увидел, как резец в руке дедушки полукругом входит между жилками в плоть масличного дерева, и услышал писк расщепляемой древесины и хруст стружки под своими ногами, ногами шестилетнего мальчугана, пришедшего показать дедушке новые башмаки, которые ему только что купили — черные, лаковые, блестящие, приятно поскрипывающие при ходьбе. Дедушка отрывается от работы, вытирает руки фартуком. Берет его на руки и сажает к себе на колено. Дедушка поет ему песенку и покачивает в такт коленом. Дедушка поет: «Дедушка едет в дальние края, дедушка едет в дальние края». И правда, полгода или год спустя дедушка уехал в дальние края, и больше Гавриэль его не видел, потому что дедушка умер. Дедушка отирает фартуком опилки с новых башмаков Гавриэля и обещает, что и он сделает ему прекрасный подарок, но пройдет много недель, прежде чем подарок будет готов.
— Что ты мне купишь в подарок? — спрашивает Гавриэль.
— Я не куплю, — говорит дедушка, — я сделаю тебе подарок.
Дедушка мастерит ему ларчик масличного дерева в виде миниатюрного арон гакодеш, узорное навершие которого опирается на две резные колонны по обе стороны дверец, запирающихся настоящим ключиком, малюсеньким и сверкающим. Гавриэль держит ларчик обеими руками, поглаживает пальцами, ощупывая витую резьбу маленьких колонн, орнамент их капителей, рельефы гранатов и колосьев. Подносит ларчик к носу и вдыхает запах масличного дерева, смешанный с запахом еще не до конца просохшей и впитавшейся политуры. Подносит его ко рту и целует. Прижимает его к сердцу и начинает вдруг скакать и приплясывать от радости, что у него есть такой прекрасный, такой драгоценный ларчик.
Единственный на свете ларчик — в целом мире нет второго такого. Ларчик, который дедушка сделал специально для него. Три легких стука, разделенные вежливыми равными промежутками времени, заставили его приподняться в кровати и выпрыгнуть из нее, чтобы скорее броситься искать ларчик, исчезнувший из его жизни уже более тридцати лет назад. Он все никак не мог припомнить ни то, при каких обстоятельствах исчез ларчик из его поля зрения, ни когда перестал он видеть его среди своих вещей и думать о нем. Этот ларчик, который был ему дороже всех подарков, когда-либо полученных в жизни, совершенно пропал с его пути, и сколько он ни пытался сшивать обрывки выуженных из детских воспоминаний картин, ему так и не удалось найти ни малейшего намека на его судьбу. Он не мог понять, потерял ли он его или подарил кому-нибудь, сломал ли, играючи, или в один прекрасный день понял, что его украли, и не мог вспомнить, с каких пор ларчик прекратил попадаться ему на глаза и образ его перестал являться ему в мыслях.
— Не являлась ли Красавица Мадлен тревожить сударя во сне? — спросила фермерша, и ему показалось, что таинственная улыбка прячется в старческих морщинах вокруг ее рта.
— Нет, нет, к сожалению, не являлась, — ответил Гавриэль, не зная, отчего добавил он «к сожалению». Он не знал, сказал ли это из вежливости, содержащейся в самом обороте, или действительно сожалел о том.
— Конечно же Красавица Мадлен не посмела, да и не смогла явиться нынче, — сказала старушка. — Ведь нынче день святой Анны, а святая Анна ведь тоже родилась и умерла здесь, в этом месте, но не прямо в этой постели. Ведь умерла она за много лет до того, как был выстроен этот дом. Святая Анна верно уж показала сударю чего хорошего во сне.
— Очень хорошее, — сказал Гавриэль. — Красивый деревянный ларчик.
— Конечно-конечно, — подхватила старушка. — Это тот деревянный ларчик, с которого во всех уголках Бретани тачают ларцы для святых риз в каморах священников в церквах. Иосиф-плотник сделал его и послал в дар святой Анне, когда вернулась она из Назарета на родину, в Бретань.
Гавриэль пил крепкий утренний кофе, в первые дни, покуда не привык он к нему, вызывавший у него одновременно пугающую и приятную сердечную боль, и внимал хозяйке фермы, присевшей на ларь, что служил приступкой кровати, и рассказывавшей ему историю святой Анны Бретонской и ларчика работы Иосифа-плотника из Назарета. Анна, именуемая Сент-Анн д’Орэ, по имени того места, где она родилась, — патронесса Бретани и всех бретонцев без исключения. Была она принцессой, и супруг ее, что был из королевского дома, обращался с нею жестоко и ругался над нею. Бежала она от лица его до самой Святой Земли и поселилась в Назарете и родила в нем Марию — Пресвятую Деву. И когда достигла Мария возраста зрелости, поведала ей мама Анн обо всех мучениях своих превеликих и пытках и надругательствах от рук супруга своего, отца Марии, и упреждала ее, чтоб не шла замуж за человека не из евреев, ибо евреи суть мужи добрые к женам своим. И так сложилось, что Мария, дочь принца Бретонского, пошла за старого и бедного еврейского плотника из Назарета, святого Иосифа, что сокрыл от нее, как скрывал от всех жителей города, свою родословную, идущую от Царя Давида, и что усыновил с любовью и великой жалостью младенца Иисуса, рожденного юной женою его, Пречистой Девою, от Духа Святого. После того как узнала Анна, что Мария, дочь ее, и Иисус-младенец, сын дочери ее, нашли защиту верную под кровом Иосифа-плотника, вернулась, чтоб умереть на родине своей, в Бретани, и быть похороненной среди праотцев ее. Младенец Иисус, связанный душою с душою бабки его, обещал ей, что не забудет ее и придет к ней в далекую страну ее, когда вырастет и станет мужчиною, и так и сделал. Перед смертью еще довелось Анне узреть милое лицо внука ее Иисуса, что пришел в Бретонскую землю и принес в подарок бабке ларец деревянной работы зятя ее Иосифа-плотника, а в нем — локон из локонов Марии, дочери ее. Ларчик хранился все годы в церкви Святой Анны, и по образу его тачали во всех уездах лари для святых риз, что в каморах священников в церквах. И еще явил Христос милость к земле Бретонской, родине бабки его, и ударил по скале возле дома ее, и вышел из скалы источник святой, струящий воды свои до сего дня, тот источник, что зовется святым источником Сент-Анн ла-Фало, к которому совершают паломничество в великий день святой Анны. Большая честь привалила ему, важному и ученому гостю из Парижа, что в ночь на великий день открыла ему святая Анна во сне деревянный ларчик работы святого Иосифа, в котором хранится локон из локонов дочери ее, Пречистой Девы Марии, тот деревянный ларчик, о котором сказано: «постучи по дереву», ибо всяк, кто его коснется, излечится от болезней и убережется от дурного глаза и пагубной порчи и от всякой беды и напасти. Потому ему следует восславить и возблагодарить святую Анну за великую милость и совершить паломничество к святому источнику Сент-Анн ла-Фало, струящему свои воды неподалеку от его кровати, у подножия древней разрушенной крепости. И это большая удача и для него, и для нее, и для всех жителей деревни, ведь другим приходится тащиться с дальних окраин Бретани, чтобы добраться до святого источника. Если будет он всем сердцем молиться, то, быть может, явит ему святая Анна великую милость и соблаговолит прийти к нему снова во сне и открыть ему местонахождение святого ларца.