Летописцы отцовской любви

Вивег Михал

– Нет?! Что это значит? Я что, не могу вас ни о чем даже спросить?

Наконец он внимательно на меня смотрит.

– Это прекрасная ситуация. Не портите ее.

И он придвигает к себе свой грейпфрут.

– Но поймите, - возражаю я уже с некоторой досадой, - я ведь о вас ничего не знаю. Не знаю даже вашего имени.

С минуту он задумчиво смотрит на меня.

– Я вас понимаю, - говорит он.
– Но в самом ли деле что-то изменится, если я вам скажу, что зовут меня, предположим, Эмиль и что служу я в Коммерческом банке и что на уик-энды езжу на дачу в Южную Чехию?

Теперь уже я разглядываю его. Изучаю его лицо.

– Вас зовут не Эмиль. И ни в каком Коммерческом банке вы не служите, наконец заявляю я убежденно.

– В самом деле?

– В самом. Вы не тот тип.
– Я смотрю на часы.
– И кроме всего прочего, вы давно сидели бы в банке.

– Сегодня у меня отгул.

– Неправда. И дачи у вас тоже нет.

– А дачу, дачу я от папы получу-у-у, - затягивает он.

Мы смеемся.

– Я сижу в вашем доме и ничего о вас не знаю, - повторяю я уже с отчаянием, но на сей раз мое отчаяние - наигранное.

– Именно это и нравится мне в данной ситуации, - говорит он.
– Конечно, будь я вашим отцом, это нравилось бы мне, видимо, меньше.

И мы оба снова возвращаемся к раскрытым газетам. Кое-что зачитываем вслух и комментируем особо дурацкие заголовки и статьи. Я расслабляюсь - с этим абсолютно чужим человеком мне на удивление хорошо.

В конце концов газеты мы дочитываем. Невозможно же читать две газеты два часа кряду!

– Мне надо идти, - говорю я.

Он кивает и встает. На меня не кидается и уж тем более не режет меня на куски своим изогнутым ножиком. К сожалению, даже не удерживает меня.

– Я спущусь вместе с вами, - говорит он деловито.
– Дверь наверняка закрыта.

Все пять этажей проходим в молчании.

– Наши свадебные гости все ноги собьют, - пытаюсь я возобновить нашу изначальную игру, но это не очень срабатывает.

Он улыбается, но опять-таки грустно.

Открывает дверь (действительно заперта).

– Отличный был завтрак, - говорит он.
– Спасибо.

– Не за что. Ваше извращение тоже отличное.

Я медлю перед открытой дверью, но сколько можно? Смущенно глажу запыленную стену коридора - а потом на мягкой штукатурке нацарапываю ногтем свой номер телефона.

Я чувствую его взгляд, но посмотреть ему в лицо уже не решаюсь.

– Не хотите пригласить меня, разнообразия ради, на ужин?
– говорю я смущенно, опустив голову (это я-то, телевизионная звезда:) - Допустим, в эту пятницу? "Тринадцатую комнату" ведет коллега:

Он колеблется.

– Обещаю вам, что надену майку получше.
– Я стараюсь говорить непринужденно.
– Поверьте, этот наряд не вполне отражает мой вкус.

– В пятницу не могу.
– Он качает головой.
– Но:

Чувствую, как краснею. Такого не случалось со мной уже много лет.

– Тогда в субботу?

– В субботу, к сожалению, тоже не получится.

Он хочет что-то добавить, но я опережаю его. Чувствую себя униженной, и мой голос неожиданно становится неприятно скрипучим.

– В вашем Коммерческом банке какое-нибудь важное совещание в выходной? Или к вам на дачу в Южной Чехии именно в этот уик-энд приедет говносос?

М. искренно смеется.

– Да нет, - говорит спустя минуту.
– В этот уик-энд у меня будет дочка:

5.

Когда в первые годы после развода я заполучал Ренату на уик-энд (на каждый второй уик-энд, что, думаю, естественно), то встречались мы всегда в пятницу в пять часов на станции метро "Народни тршида" у последнего вагона. Я предпочитал встречаться внизу в метро, потому что наверху вокруг всех этих палаток перед универсамом "Май" (нынче он называется иначе, но это не имеет значения) уже тогда толпилась всякая пьяная шелупонь. Я обычно приходил немного раньше, минут за пятнадцать, чтобы она там не оказалась одна - ведь никогда не знаешь, что может случиться, особенно с молодой девушкой (и особенно в Праге).

Вспоминаю еще, как иногда я нервничал при мысли, что на сей раз она на себя напялит, ибо в том критическом возрасте между тринадцатью и шестнадцатью (естественно, это лишь приблизительные границы) она часто умудрялась надевать совершенно сногсшибательные вещи, в которых иногда походила, с позволения сказать, на шлюшку, и мне с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не взорваться и не сказать ей об этом. И что люди оглядываются на нас. Сын со мной не ходил, но, признаться, не потому, что стеснялся Ренатиных шмоток, а потому, дескать, что не может смотреть на мое "токование". Он, натурально, перебарщивал, ибо ни о каком "токовании" речь явно не шла, а то, что я, как отец, после двухнедельного перерыва страшно радовался своей дочери, - вещь, думаю, вполне естественная. Напротив, я никогда не позволял себе прилюдно гладить ее по голове - у нее была буквально аллергия на это, а поцелуя удостаивался лишь тогда, когда при нашей встрече или прощании сам напрашивался (максимум еще вечером перед сном, но для этого она должна была быть в хорошем настроении). Естественно, я понимал, что для молодой девушки уик-энд, проведенный с тридцатипятилетним "старцем", удовольствие небольшое, и потому всегда старался организовать для нее какую-нибудь программу. Мы ходили в кино, естественно, на Петршин и в зоопарк, я доставал билеты в театр и типа того.

Однажды мы пошли кататься на лодке на Славянский остров, но Рената была все время замкнутой и противной и только потом дома объяснила мне, что ей мешала моя форма, которую в тот день я не успел переодеть, ибо в части у нас была генеральная инспекция. Естественно, я мог понять чувства четырнадцатилетней девочки, но, с другой стороны, поверьте мне, мало приятного, когда вы вдруг обнаруживаете, что ваш ребенок стыдится того, чем вы занимаетесь, и даже говорит вам, что вы похожи на "капитана Коркорана". С тех пор я следил за этим и ходил только в цивильном, хотя мой цивильный костюм она также часто критиковала. Заказал я как-то столик в одном дорогом ресторане, но она сказала, что из-за "похоронной пары", которая на мне, она со мной никуда не пойдет. Однако на мне был выходной темно-синий костюм, и я действительно не понимал, что ей в нем не по нраву. С этими ресторанами в те ее годы я вообще нахлебался. Если когда-нибудь, к примеру, Рената и соглашалась пойти со мной на праздничный обед или ужин, то по дороге туда съедала две порции мороженого и еще орешки в сахаре, так что в конце концов я все равно ел один, а она лишь сидела, играла с ножом и вилкой и скучала. А об ее диетах и говорить не приходится - одно время она день за днем ела только овощные салаты и подобные глупости, хотя была такой худущей, что, глядя на нее, сердце кровью обливалось. А когда я пытался разумно ей объяснить, что она совершает огромную ошибку, ибо все еще развивается и ее организм требует гораздо более разнообразной и богатой пищи, она сердито затыкала уши. Тем самым, однако, не хочу сказать, что мы с Ренатой не провели уйму прекрасных выходных дней, когда, например, отправлялись в долгие вечерние прогулки по Старому Месту и Малой Стране, где Ренате, естественно, очень нравилось, ведь она была, как и всякая молодая девушка, "романтической душой" и иногда даже брала меня за руку. По субботам мы ходили плавать в бассейн "Славии", а по воскресньям с утра Рената обычно готовила обед.

Но вы можете представить себе "обед", приготовленный неопытной тринадцатилетней девочкой: (Сейчас она готовит уже хорошо, а тогда ее "обеды" нельзя было есть, но в отличие от сына я всегда пересиливал себя и еще старался хвалить ее.) В первый год после развода она еще спала в моей постели и всегда, перед тем как уснуть, склоняла голову к моему плечу, а я наблюдал, как она тщетно и так забавно борется с сонливостью. Наконец она засыпала, а я еще долго бодрствовал: слушал ее дыхание, дышал ароматом ее волос, и после всего того, что пережил до развода и потом, испытывал такой покой и мир, что не могу даже описать это.