Liberte

Солопов Вячеслав Викторович

Таймер довёл свой счёт до конца, и система успешно произвела перезагрузку. Одновременно я запустил процесс самодиагностики капсулы и подключился к внешним сенсорам. Окружающее пространство было девственно чисто. Иного я в принципе и не ожидал. Херминия сдержала своё слово, всё работало абсолютно исправно и блок связи на всех частотах передавал сигнал бедствия.

***

Очевидно, система кишела кораблями федеральных служб и не успел я примерить на себя роль одинокой жертвы кораблекрушения затерянной в холодных просторах бескрайнего космоса, как со мною вышли на связь.

До подхода спасателей я промаялся, составляя рапорт о происшедших событиях

свидетелем и отчасти невольным участником которых мне довелось стать. Вплоть до самой эвакуации меня не покидало ощущение лёгкой эйфории от того, что скоро кошмар предыдущих дней вот-вот закончится и я вернусь к своей прежней жизни. Эвакуировало меня судно ФББ. Процесс эвакуации произошёл буднично. Меня подвергли быстрой процедуре идентификации, уложили на носилки, обращая на мои возражения ровно столько внимания, сколько требовалось на то чтобы игла от капельницы, подсоединённой ко мне стараниями медперсонала, не покинула вену. Оставленный на попечение медика, чей словарный запас видимо состоял только из: "сожмите кулак" и "задержите дыхание" я так и прибыл в беспомощно лежачем виде в госпитальные покои на неизвестной орбитальной станции расположенной у неведомой мне планеты. Проинформировать меня о конечной точке нашего маршрута никто не счёл необходимым, а моя единственная попытка подключиться к интерфейсу спасательного судна дала непредсказуемый и настораживающий результат. Мало того, что мне было отказано в доступе, я ещё получил предупреждение, уведомляющее меня в том, что попытка несанкционированного проникновения зафиксирована и власти поставлены в известность. Это отбило у меня всяческую охоту проявлять интерес по мелочам.

На операционном столе я оказался незамедлительно по прибытии в госпиталь и следующее моё возвращение к реальности встречал уже в небольшой, рассчитанной на одного пациента, реанимационной палате. Мягкий свет, струящийся сквозь зарешёченное окно и циферблат на моём интерфейсе, подсказали мне, что проспал я без малого четырнадцать часов. На этом поступление информации извне окончилось. Госпитальная сеть осталась глуха к моим усилиям получить к ней доступ. В раздражении я посмотрел на стоящий рядом аппарат, из недр которого тянулись ко мне закреплённые на моём теле трубочки и провода. Протянув к нему руку, я приложил палец к индикатору вызова и приготовился ждать.

По прошествии десяти минут я начал было уже проявлять признаки нетерпения, как вдруг дверь в мою палату распахнулась и впустила двух человек, внешний вид которых не оставил у меня ни малейшего сомнения в их профессиональной принадлежности. Оба были в белых халатах, оба уставшие и не выспавшиеся, но один из них явно лечил тела, а вот второй... Стоило ему открыть рот и нарочито бодрым голосом поинтересоваться моим самочувствием, как любая необходимость в представлении с его стороны отпала сама собой.

Пока врач молча производил осмотр, сотрудник ФББ всё же представился, не преминув указать, что сегодня наша встреча носит полуофициальный характер и не займёт много времени, да и вообще лично он не хотел бы меня сильно беспокоить, но сложившиеся обстоятельства взаимно обязывают нас. Кроме того, накопилось изрядное количество вопросов, требующих своего скорейшего разъяснения. В настоящее время ситуация до чрезвычайности не ясна и нестабильна, в том числе и с дипломатической точки зрения. Судьба единственного выжившего, налагает на меня тяжкий груз моральной ответственности перед душами погибших и их семей.

Для человека не склонного вести долгие беседы он был крайне многословен. Из всей его речи я не понял и доброй половины, подивившись в очередной раз только тому, что безопасность не взяла меня в оборот сразу на борту ещё во время эвакуации. Что же касаемо "груза моральной ответственности", то из всех погибших на борту "Лейкленда" я знал одну лишь Алиту, да и ту как оказалось весьма поверхностно, что впрочем, не слишком уменьшало мою горечь от её утраты. Как это ни странно, но я по-прежнему испытывал иррациональное нежное чувство к этой девушке, вне зависимости от того что позже

стараниями Херминии мне стало известно о ней. Клонов я, конечно же, помнил, пусть уже и не по именам, но... Склонен считать, что в самом Содружестве о них не будут особо горевать, а просто запустят во внеочередной раз свой биологический чан и извлекут из него на этот свет ещё одну пару идеальных граждан взамен преждевременно выбывших из строя. Остальные пассажиры были для меня, не персонифицированной и неодушевлённой массой. Нехорошо так думать, но, увы, это было именно так и я ничего не мог с этим поделать. Оставалось лишь придавать лицу скорбную мину и кривить душой. Я совсем не знал этих людей, равно как и они меня, а потому останься в живых кто-либо из них вместо меня, что смог бы он вспомнить обо мне? Стало бы ему по-настоящему жаль того, чьё имя он никогда ранее не слышал и чьё лицо не в состоянии припомнить? Кем бы я был для него - безликой, безымянной, но тяжко бередящей его душу абстрактной единицей, ставшей нулём растворившись в вакууме космического пространства. Сильно сомневаюсь. Одно лишь знаю точно, говорить об этом не стоит никому.

После ухода врача, оперативник перевёл разговор в практическое русло и задав пару формальных вопросов, попросил меня изложить в подробностях мою версию событий. Слушал он меня очень внимательно, лишь изредка перебивая, чтобы уточнить некоторые важные на его взгляд детали. Поначалу он мерно в такт моим словам покачивал головой, но когда я дошёл до описания гибели Алиты и действий Херминии послуживших отправной точкой всех воспоследовавших со мною событий, я краем глаза уловил брошенный им на меня цепкий взгляд.

В своём рассказе я постарался не упустить ничего, лишь в некоторых щекотливых местах скрашивая отдельные эпизоды, в которых мне удалось проявить себя не с лучшей стороны. Однако мои мелкие прегрешения были безразличны собеседнику. По всему было видно, что его чрезвычайно заинтриговала личность Херминии. По крайней мере, все вопросы последовавшие по окончании моего рассказа были посвящены именно её персоне. Покидал он меня в состоянии сильного возбуждения, которое пытался скрыть за очередной волной пустословия. Я едва успел задать ему тревожащий меня вопрос, должен ли я расценивать своё нахождение в госпитале как арест.

– С чего Вы это решили?
– сказано это было так, будто я ляпнул что-то глупое.

В ответ я повёл глазами в сторону зарешёченного окна и добавил:

– У меня заблокирован доступ в госпитальную сеть, я до сих пор не знаю где нахожусь, все кроме Вас избегают общения со мной. Мне стоит продолжать или этого Вам будет достаточно?

– Ну что Вы, Дэвид! Все это простые формальности предпринятые, кстати, исключительно в целях Вашей же безопасности. Стань всем известно, что нашёлся чудом выживший свидетель инцидента на "Лейкленде" и Вас сейчас же принялись бы осаждать толпы журналистов пытающихся урвать сенсацию любой ценой. И какую историю Вы поведали бы им? Если в точности ту, что только что рассказали мне, то надеюсь, Вы в состоянии представить ущерб, который может нанести такой рассказ, растиражированный средствами массовой информации на всю Федерацию и за её пределы? Вам и в правду так не терпится стать известным? Вы ведь офицер, а не безмозглый юнец! Подумайте хотя бы о вопросах государственной безопасности, - пристыдил он меня и ушел, пожелав скорейшего выздоровления.

За те шестеро суток, что мне довелось пребывать в госпитале, он навещал меня ещё дважды. Внося своими визитами небольшое разнообразие в скучный больничный распорядок и являясь моим единственным собеседником, что отнюдь не делало его в связи с этим желанным гостем.

После нашей первой встречи меня долго не оставляло гнетущее ощущение того, что в разговоре с ним я допустил какую-то ошибку, но позже я убедил себя в том, что это пустые переживания. Его дальнейшие расспросы касались преимущественно Херминии. Я был вынужден пересказывать ему одни и те же события и состоявшиеся разговоры, стараясь, каждый раз вспоминать их в мельчайших подробностях и повторять их чуть ли не слово в слово.