Лиловые люпины

Слепакова Нонна Менделевна

Я достала еще одну книгу по живописи, широкую и нетолстую, кажется, о многих художниках. В ней открылась репродукция: на неимоверном, круто изогнутом красном коне, сказочном конском варианте МОЕГО, еле держался худенький голый мальчишка, мозгляк с голубоватой после купанья кожей. (Картина так и называлась: «Купанье красного коня», художник Петров-Водкин.) Было совершенно ясно, что конь для мальчишки непосилен, что за рамками листа он тотчас сбросит худосочного всадника, да еще и копытом за дерзость врежет, чтоб ему, слабаку, неповадно было садиться верхом на то, с чем он не в силах справиться…

Эта

живопись не походила ни на ту, которую воспроизводили черно-белым наши учебники и рыжевато-свекольным — картонки наглядных пособий, ни на ту, что нам показывали наши педагоги в музеях, обучая ценить и любить в ней правдоподобие передачи бедности, труда и несчастий. Если событие — то печальное, как в перовских «Похоронах крестьянина», если работа — то изнуряющая, как в репинских «Бурлаках», если праздник— то скудный и обессмысленный пьянкой, если дети — то надрывно и тяжко трудящиеся, как в «Тройке» того же Перова, если комнаты — то трущобные и запущенные, если одежда— то лохмотья и рвань со сквозящим в дырах озябшим розовым телом, как у того оборвыша, что завистливо заглядывает в двери школы на картине Богданова-Бельского. Эта живопись, может быть, и очень правдоподобно все передавала, да вот вопрос, надо ли было передавать это именно нам, достаточно насмотревшимся подобного и в жизни? Мы ведь видывали, к примеру, военные и послевоенные поезда, где такие же драные и нищие, пьяные и несчастные распевали «Я был батальонный разведчик», жалостно нюнили копеечку или угрожали швырнуть в неподавшего горстью собственных вшей. Не мудрено, что нас отталкивала обязательность непривлекательного и Красоту мы находили в открытках вроде той, которую прислала мне Жанка Файн.

В стеллажах закутка таилось другое, невиданное искусство, тоже насильственно разлученное с нами, искусство людей, обладавших непомерным художественным господством над жизнью и такой же непомерной ущемленной зависимостью от нее. Целый особенный, только им принадлежавший, двоякий мир таили мало кому доступные полки, которые Александра Ивановна иногда называла «забвенными». (Напоминаю опять же, что пишу это почти сорока годами позже, а тогда лишь смутно ощущала, что нас обделили.)

Когда я примерно уже знала стеллажные сокровища, то однажды, с месяц назад, спросила у Александры Ивановны:

— А почему, Александра Ивановна, вы с этих полок ничего не выдаете?

— Не суй свой нос… — начала она, но все же снизошла и объяснила: — Это малорекомендованные полки.

— А что значит — малорекомендованные?

— Книги не то что совсем запрещенные, а те, которые выдаются по настоятельной просьбе читателя, например, когда у него в них особая надобность по работе.

— А есть и совсем запрещенные? — с любопытством спросила я.

— Уже нет.

— А куда они делись?

— Увезли и сожгли. Где надо, есть специальные печи.

Здорово же я ошибалась, воображая, будто хорошо, что МОЙ принадлежит всем. Как раз ЕГО-то надо бы раздавать строго по выбору. Я представила себе гигантскую печь, в которой жадно гудит МОЙ, и в ЕГО бессчетные языки кидают книгу за книгой, а развернутые страницы, почернев, но еще сохраняя отпечаток шрифта, с мукой заворачиваются внутрь, к корешку.

Но если давать МОЙ

не всем, вдруг сочтут, что именно нашей семье, в особенности мне, нельзя давать МОЕГО? Мне, наверное, и впрямь нельзя ЕГО давать, если у меня бывают такие мысли.

— Слава труду, хоть эти не тронули, — кивнула меж тем Александра Ивановна на стеллажи.

— И все-таки у вас тут Брюсов, Блок, книжки о Петрове-Водкине, о Врубеле… Жалко… Стоят тут в темноте…

— А спрос читательский на них есть? Ты когда-нибудь слышала, чтобы у меня их просили, а я не давала? — схитрила Александра Ивановна.

— Да ведь их в школе не проходят, и в институтах, наверное. Никто и не знает. Я у вас только их и видала. И потом, вы же сами можете читателям предложить. Вы некоторые книги очень даже советуете.

— Разговорчики в строю! Тихо! Рыба и дети голоса не имеют! Дуй за прилавок, сейчас тушканчиков целая стая прилетит. На бреющем полете!

Тогда я стала рекламировать ей ее же хозяйство, показала и «Пана», и «Красного коня», процитировала Блока и, наконец, сказала:

— Александра Ивановна, у меня настоятельная просьба. Вы мне на дом Блока дадите?

— А особая надобность есть? Реферат по началу века пишешь?

— Реферат — не знаю, что такое. А надобность есть. И если честно, особая.

— Пшла, в формуляр к себе впиши — и утешайся, особа!

— Почему это я особа? — слегка обиделась я.

— Потому что чудило, — ответила она, словно тайком радуясь, что я — чудило. — Все мы поначалу особы, пока нам рога не обломали. В нашей буче, в боевой, кипучей. — Она вдруг протянула руку над столиком и быстро погладила меня по голове. — Только мы заколок в открытую не носили. Подкалывали косички и закрывали сзади одним большим бантом. Черным таким, плоским, муаровым. — И она неожиданно добавила с насмешливым укором, вполне прозаически, не сделав паузы меж строчками, как совершенно свое: — О весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта!..

— А вот, Александра Ивановна, еще лучше:

Май жестокий с белыми ночами!

Вечный стук в ворота: выходи!

Голубая дымка за плечами,

Неизвестность, гибель впереди!

Женщины с безумными очами,

С вечно смятой розой на груди! —

Пробудись! Пронзи меня мечами,

От страстей моих освободи!

Она помолчала, а потом произнесла со странным, почти сентиментальным полувздохом чье-то испанское или итальянское имя:

— Бузано Крессиво… — Или, может быть, мне так послышалось.

Я смекнула, что этот Бузано Крессиво, видимо, основоположник, основатель всего «забвенного» искусства или течения в искусстве. Иностранный поэт, художник, главный в таком искусстве, ну, как Ломоносов — первый во всех науках. Спрашивать, обнаруживая свою полную безграмотность, показалось неудобно. Может, он как Леонардо да Винчи, а я и не слыхала…