Лишь одна музыка
Шрифт:
— Нет, слушай. Ты будешь вторым альтом, ты все время говоришь, что скучаешь по альту, а я буду второй скрипкой.
— Нет, нет, нет, нет! — кричу я, отмахиваясь от этой мысли, как от пчелиного роя.
— Почему так резко, Майкл?
— Просто... Пирс уже нашел кого-то.
— Но я только предложила, — отвечает Виржини в замешательстве.
Какой же я жестокий дурак! Но я не собираюсь ухудшать дело объяснениями.
— Майкл, — говорит Виржини, — я тебя люблю. Ты этого не заслуживаешь, но это так. И я не хочу тебя завтра видеть. Я не хочу тебя видеть, пока ты не сыграешь эту дурацкую музыку. Я рассказала тебе о ней. Ты даже не верил, что она существует.
— Я знаю, знаю.
Виржини кладет трубку, не попрощавшись и не пожелав спокойной ночи.
2.17
Мы
Ни Пирс, ни я не возвращаемся к нашему разговору. Я принял статус-кво второй скрипки даже в этом квинтете. Партии квинтета были розданы, и мы настроились. Второй альт — Эмма Марш, которую Пирс знает со студенческих дней в Королевском колледже музыки. Она низенькая, полная, милая девушка, у нее свой квартет, так что она хорошо с нами сыграется. Билли и Эллен смотрят друг на друга и с драматическими жестами раздвигаются, чтобы дать ей место.
— Со всеми повторами? — спрашивает Эллен.
— Да, — отвечаю я.
Билли изучает свои ноты с громадным интересом и просит посмотреть всю партитуру. В квинтете он играет почти непрерывно, не так, как в изначальном трио, но часть более высоких лирических тем отданы Эллен.
Пирсу явно не по себе. Ну и хорошо.
До этого я никогда не чувствовал себя несчастным из-за моего положения второй скрипки. Я согласен с тем, кто сказал, что по-настоящему она должна называться «другая скрипка». Она играет другую роль, не меньшую: более интересную, поскольку более разнообразную. Иногда она в самом сердце квартета, как и альт, иногда поет с лиризмом, равным первой скрипке, но в более сумрачном и непростом регистре.
Сегодня, однако, я несчастен и огорчен. Я должен был отвыкнуть от мысли и надежды сыграть то, что считал своим. Пирс не может себе даже вообразить, с каким хладнокровием я бы проткнул его отравленным концом моего смычка. Я никогда не думал, что он будет таким неуступчивым.
Но вот он выдыхает свои первые легкие ноты, и мы трогаемся, allegro с большим brio30.
Через минуту я забыл все свое недовольство, все положенные мне права и блага. Они не имеют отношения к этой прекрасной, жизнерадостной музыке. Мы играем первую часть без остановок и ни разу не запутываемся. В конце Пирс играет удивительные потоки быстрых восходящих и нисходящих гамм, потом следует грандиозный резонирующий аккорд всех пяти инструментов, и все завершается тремя более мягкими аккордами.
Мы смотрим друг на друга, сияя от счастья.
Эллен качает головой:
— Как же получилось, что я никогда этого не слышала? Как же этого никто не знает?
— Это восхитительно! — все, что может сказать Эмма.
— Спасибо, Майкл, — говорит Пирс, лучась от восторга. — Это настоящее открытие. Но надо и попотеть.
— Вы еще больше будете меня благодарить после второй части, — говорю я. — Это чудо что такое.
— Но это же было написано через двадцать с лишним лет после трио, — говорит Билли. — Что еще он писал в то время?
— Почти ничего, — говорю я, поскольку уже изучил этот вопрос. — Ну, что вы думаете? Avanti?31
— Avanti! — восклицают все, и после быстрой настройки наших инструментов и наших сердец мы входим в медленную часть: тему с вариациями.
Как хорошо играть этот квинтет, просто играть его, а не работать над ним — играть только для нашего собственного удовольствия, без нужды передать что-то кому-то вне нашего круга, без ожидания будущего концерта или слишком поспешных аплодисментов. Квинтет существует сам по себе и, однако, не может существовать без нас. Музыка поет в нас, а мы поем с ней, и каким-то чудом с помощью роя этих маленьких черных и белых букашек, живущих на пяти нотных линейках, человек, который вглухую трансформировал то, что он сочинил за столько лет до того, в те времена, когда еще слышал, говорит с нами через землю и воду и десять поколений, наполняя нас то грустью, то удивительным счастьем.
Для меня в этой музыке есть еще и другое. Так же как образ Джулии может отпечататься на сетчатке моего глаза через два движущихся автобусных стекла, ее образ возникает в паутине нот, трансформированных нашими руками в вибрацию — чувствующую, чувственную. Через лабиринт моего
2.18
Я встретил Джулию ранней зимой, через два месяца после того, как приехал в Вену. Шел студенческий концерт. Она играла сонату Моцарта. Потом я сказал ей, как был заворожен ее игрой. Мы разговорились и обнаружили, что мы оба из Англии, однако из очень разных Англий, поскольку ее отец был профессором истории в Оксфорде. Ее родители встретились после войны — в Вене, как и мы. После недель борьбы с немецким языком было такое удовольствие, такое облегчение снова говорить по-английски, что я болтал гораздо больше обычного. Она улыбнулась, когда я сказал, что я из Рочдейла, — и почему-то я стал рассказывать о моем городе совсем по-другому, как никогда раньше. Я пригласил ее на ужин. Вечер выдался холодный, со снегом и слякотью, и Вена пребывала в своем серейшем и мрачнейшем виде. Мы пошли пешком в ресторан. Я поскользнулся, она удержала меня от падения. Инстинктивно я поцеловал ее — потрясенный самим собой в тот же момент, а она была слишком удивлена, чтобы возразить. Ее волосы укутывал серый шелковый шарф — она всегда любила шарфы. Я посмотрел в ее глаза, отвел взгляд и понял, как, наверное, поняла и она, что я пропал.
С момента нашей первой встречи я не мог ни о чем думать, только о ней. Я не знаю, что она во мне нашла, кроме моей почти безнадежной тяги к ней, но в первую же неделю после встречи мы стали любовниками. Однажды утром, после ночи любви, мы попробовали играть вместе. Получалось не очень хорошо, мы оба слишком нервничали. Позже в ту же неделю мы попробовали опять, и оба поразились, как естественно это вышло и как одинаково мы чувствовали музыку. Вместе с виолончелисткой Марией, подругой и однокурсницей Джулии, мы создали трио и стали давать концерты где могли — в Вене и вне ее. По совету одного из друзей мы послали кассету и заявку в летнюю школу в Банфе и были туда приняты. Ту зиму, весну и лето я жил во сне наяву.
Она была на пять лет моложе меня, обычной студенткой, в противоположность мне, уже закончившему обучение, приехавшему к определенному учителю. Во многом, однако, она казалась старше. Ей было легко в Вене, где она жила уже три года. И хотя она провела всю свою жизнь в Англии, по-немецки она говорила так же хорошо, как по-английски. Она выросла в окружении, сильно отличавшемся от моего, искусство, литература и музыка впитывались там без усилий и объяснений — из разговоров и путешествий, из книг и пластинок — под влиянием окружающих стен и книжных полок. После всех моих занятий в школе и моего книжного самообразования, иногда случайного, иногда маниакального в течение всех этих лет в Манчестере, она стала моим лучшим учителем, и за это, как и за все остальное, я отдал ей свое сердце.
Она научила меня получать удовольствие от искусства, она улучшила мой немецкий, она даже научила меня играть в бридж. В музыке она научила меня многому просто своей игрой. Радость, которую я испытывал, играя с ней вдвоем или в нашем трио, была не меньше, чем та, которую мне теперь дает квартет. Я только потом понял, что даже о музыке я узнал от нее больше, чем от кого бы то ни было, поскольку тому, чему я научился у нее, меня не учили.
Иногда она ходила в церковь, но не каждое воскресенье, а когда была за что-то благодарна или что-то ее беспокоило. Этот мир был закрыт для меня, я не молился, даже ритуально, со школьных дней. Несомненно, религия тоже была основой ее уверенности в себе, но я чувствовал себя неловко в этом вопросе, и было ясно, что она тоже не хотела со мной говорить об этом, даже если никогда прямо этого не высказывала. У нее была тонкая душа и доброта, какой я больше ни в ком не встречал. Возможно, она видела во мне многое, что ей было чуждо, — непостоянство, дух противоречия, скептицизм, неотесанность, вспыльчивость, временами приступы паники, чуть ли не душевной болезни. Но как это могло привлекать? Она сказала, что, поскольку я должен был зарабатывать на жизнь в течение многих лет, я отличался от других студентов, которых она знала. Она сказала, что любит быть со мной, хотя никогда не знает, чего ждать от моего настроения. Когда я все глубже и глубже погружался в депрессию, она, должно быть, чувствовала, как сильно я нуждаюсь в ней. Главное, она, должно быть, точно знала, как сильно я ее люблю.