Лишь в твоих объятиях
Шрифт:
Алек, наконец, понял, почему сестра так сердилась на него. Она ждала, что он объяснится, скажет ей, где он был и почему позволил им считать себя мертвым. Она хотела, чтобы он защитил ее от клеветы и оскорблений, которые обрушились на нее как на его сестру. Но больше всего она хотела, чтобы он боролся, со всей страстностью, бесстрашием и свирепостью, невзирая на возможные последствия. Она представляла себе правду в виде пушки, сметающей все на своем пути. Алек же знал, что она больше похожа на отточенную саблю, способную одним ударом снести голову одному противнику, но бессильную против гидры слухов и сплетен. Он отставил бокал.
— Джулия,
— Почему, Алек?
— Я не могу доказать это, — прорычал он. — У меня нет доказательств. Я не сделал ничего плохого, но я не могу это доказать!
Она с недоверием посмотрела на него:
— Я не требую у тебя доказательств!
— Но Лейси они нужны, — ответил он. — Мое слово против его слова, против установившегося мнения, против обвинения, брошенного Веллингтоном. Подумай, что будут говорить люди, если я заявлю, что не совершал преступления и никогда не входил в тайные отношения с французами. «Где доказательства?!» — поднимется вой.
— Только потому, что ты отсутствовал так долго…
— Ты думаешь, я этого не понимаю? Джулия топнула ногой.
— Но, Алек! Ты действительно поступил плохо. Ты позволил нам в течение пяти лет думать, что ты мертв! Ты знаешь, каково пришлось отцу и маме? Фредерику и мне?
— Не нужно ругать меня за это.
— Почему, Алек? — набросилась она на него, голос ее дрожал. — Что ты делал с тех пор, как исчез? С тех пор, как мы получили то ужасное письмо, в котором говорилось, что ты умер, но не геройски и не отважно, а пропал без вести на поле боя? С тех пор, как мы услышали, что ты не просто умер, а умер предателем? Тебе было хорошо без нас, или тебя все же мучила мысль, что мы страдаем?
Под натиском обвинений Джулии Алек не мог больше сдерживаться. Джулия, его любимая сестра, ставшая уже взрослой женщиной, ранила его сильнее, чем кто бы то ни было. Прежде чем он осознал, что делает, его куртка оказалась на полу, а затем и жилет. Дрожащими руками он сорвал с себя галстук и рванул ворот рубашки.
— Было ли мне хорошо? — прохрипел он и через голову стянул рубашку. — Я был почти мертв, Джулия. Меня оставили умирать мои же товарищи, а назвали предателем те, с которыми я бок о бок сражался и проливал кровь. Я был лишен возможности, показать лицо и назвать свое имя. Не думай, Джулия, что мне было легче, чем тебе, или маме, или кому-либо еще в Пенфорде. Пять лет я ношу эти шрамы и чувствую их при каждом вдохе!
Глаза его сестры пробежали по шрамам, длинным бугристым следам, оставленным французскими саблями, пересекавшим его грудь и бок. Его неумело зашила фламандская крестьянка, пока он без сознания лежал в ее доме, и таким образом спасла его. Шрамы были на спине, на плече, меньше чем на дюйм, не доходя до ключицы. Алек знал, что эти раны чуть не убили его. Неделю он лежал без сознания, и лихорадка едва не закончила его существование. Только по счастливой случайности, хотя временами Алеку казалось, что, скорее из-за изощренной жестокости, он остался жить, вынужденный носить эти шрамы и позор до конца своих дней.
Джулия должна была догадаться обо всем этом. Ее лицо сморщилось, она развернулась и убежала. Хлопнула дверь, ее шаги смолкли.
Гнев Алека угас так же быстро, как и вспыхнул. Что он сделал? Зачем было кричать на Джулию, когда она не знала, что ему довелось перенести, не знала, потому что он ничего не сказал ни ей, ни кому-нибудь другому. Это было его собственное
Какие-то звуки раздались за его спиной — он взглянул через плечо. В дверном проеме стояла Крессида Тернер, ее рука еще лежала на ручке двери. В другой руке она держала книгу, будто собралась вернуть ее на полку. Губы у нее приоткрылись от удивления, взгляд скользил по его обнаженной спине.
Но на ее лице не было ужаса. Когда их глаза встретились, Алек прочел в ее глазах отражение своего страстного, желания.
— Прошу меня извинить, — сказала она еле слышно. — Я не хотела. Пожалуйста, извините меня. — Она сделала два шага вперед, положила книгу на стол и быстро повернулась к двери.
Алек рванулся к ней.
— Подождите. — Он схватил ее за запястье. Она дернулась, отворачивая лицо в напрасной попытке скрыть заливший его румянец. — Подождите. — Он толкнул дверь, закрывая ее, желая удержать ее, ощущать ее желание, хотя все из того, что он мог сказать, было лишь невразумительное «подождите».
Она вырывалась.
— Мне следовало постучать, — сказала она, учащенно дыша. Ее янтарные глаза скользнули по его голой руке, голой груди и ниже, потом заметались и встретили его взгляд. Она облизнула губы, и они заблестели. Множество мыслей промелькнуло в голове Алека, пока он стоял, глядя на нее сверху вниз, загипнотизированный дрожанием ее ресниц и биением жилки на ее шее. Она снова попыталась вырваться, но безуспешно — Алек задрожал и потянулся к ней.
Она тяжело дышала и закрыла глаза. Он шагнул к ней в тот самый момент, когда она повернулась к двери. Алек чуть не застонал, когда их тела столкнулись, прижатые к двери, ее спина у его груди, его ладони легли на дверь, как бы заключив ее в объятия. Она вскинула руки, но не протестовала и не вырывалась. Она пахла свежестью и чуть-чуть гардениями из сада его матери. Алек прижался щекой к шелковому завитку ее волос. Боже, он хотел ее, хотел больше, чем любую другую женщину.
Крессида прижалась лбом к двери. Она тяжело дышала и дрожала. Он удерживал ее, его голые руки почти касались ее. Его ладони скользнули выше по дереву двери, а потом его руки обвились вокруг ее плеч. Она чувствовала его дыхание на своем затылке и не могла не думать, как они выглядят, прижатые друг к другу, как любовники. Если бы у нее мелькнула мысль, даже намек на то, что он мог оказаться в библиотеке голым до пояса, она никогда не открыла бы дверь… или она так успокаивала себя.
Когда она случайно вошла в библиотеку, чтобы взять другую книгу, и увидела, его, до пояса обнаженного, со склоненной головой, ее ноги словно приросли к полу. И только когда Алек заметил ее, она спохватилась и перестала откровенно разглядывать его. Он был великолепен — гладкие мышцы без намека на жир, такая мощь, несмотря на шрамы. Ей приходилось и раньше видеть шрамы, но они не были столь ужасными. Один шел по плечу и по спине, как если бы его пытались разрубить надвое. Они явно были старыми, но бугрились, как если бы плохо зажили.