Литературный институт
Шрифт:
И дореволюционную же алмазную грань обычной лестничной форточки второго этажа дома №3 по улице Марата. В подъезде, где когда-то съезжали по перилам молодые Мравинский и Шостакович – и где я провел лучшие вечера этажом ниже. С бывшим Соловецким юнгой, бывшим флотским боцманом и кандидатом химических наук Игорем Николаевичем Максимовым – памяти которого посвящен рассказ «Пари». И с его тещей Верой Федоровной Ивановой – проведшей годы в Китае, обучившей меня всему лучшему и воспитавшей то утонченное барство,
И сохранившую «i» – хоть и с замазанным «ёрсом» – сине-белую эмалированную табличку в районе Адмиралтейства, оповещающую прохожего, что тот попал в
Керченскiй переулокъ.
И другую табличку – на Невском, около упомянутой «Смерти мужьям» – тоже синюю, но не металлическую, а с трафаретными буквами по накрашенному фону:
Граждане! При артобстреле эта сторона улицы является наиболее опасной!
И так далее…
Наверное, рано или поздно в другой книге я опишу подобные впечатления от Ленинграда.
* * *
Здесь же приведу строфу из стихотворения, вроде бы посвященного женщинам, но на самом деле обращенному к «Моему Ленинграду»:
К Инженерному замку каштаны тянули верхушки,
В Летний сад сквозь решетку неслышно лилась темнота,
Перед Русским музеем смеялся живой еще Пушкин,
Громоздились атланты, безмолвно храня Эрмитаж…
* * *
Ленинград оставил в душе впечатление чего-то очень возвышенного, почти торжественного и глубоко классического, как симфония Гайдна.
11
Иное дело – Москва…
* * *
Этот город развивался сам по себе, разрастаясь радиально из маленькой деревеньки.
И старый центр сохранил милую уютность, несмотря на советские нововведения вроде переноса домов для расширения улицы Горького, бывшей и нынешней Тверской.
Москва всегда звучала для меня тихими, печальными и светлыми песнями Окуджавы.
Как звучит и до сих пор несмотря на то, что нынешний ее облик города изменился до неузнаваемости в далеко не лучшую сторону.
* * *
В Москве я бывал – сначала то проездами, то пролетами – с детских лет.
В Ленинградско-студенческий период своей жизни я оказывался там по вынужденным причинам: при отсутствии билетов на прямые рейсы агентство «Аэрофлота» отправляло до Москвы, откуда самолетов в Уфу вылетало на порядок больше.
Помню как в первый свой осознанный визит я ехал по весенней Москве из «Шереметьева» в «Домодедово» и отмечал, как за окном автобуса едва набухающие почки сменяются зацветшими деревьями. И впервые в жизни осознал, что в природе все меняется непрерывно и разница в сто километров по меридиану оказывается ощутимой.
А потом однажды преднамеренно взял из Ленинграда сразу два билета: на утренний рейс до Москвы и на вечерний в Уфу.
Решил провести в столице целый день, списавшись со своей старой любовью (№3, с 3-го по 8-й класс средней школы) Наташей Х., учившейся в МФТИ.
И мы провели его прекрасно.
Особенно запомнилась прогулка по Арбату.
Не по нынешнему пешеходному борделю, который я имел в виду, пиша в стихотворении «Виктору Винчелу»:
На ярмарке шутов раскинул балаганы
Без искры, без души бессмысленный наш век.
А по настоящему Окуджавскому Арбату с мостовыми и тротуарами.
От ресторана «Прага» до Смоленской площади, мимо дома, в котором родился Пушкин…
Эта прогулка наполнила мою душу таким светом, что я написал стихотворение «Мы с тобой шагали по Арбату», а теперь снабдил его фотографией той самой Н.Х. тех лет…
* * *
Но по-настоящему Москва открылась уже в Литинститутские времена.
В ту пору, когда я уже повзрослел, но еще не заматерел до такой степени, чтобы перестать радоваться жизни от самого пребывания в чудесном городе.
12
Бывая на литинститутских сессиях, я просто-таки купался в Москве.
* * *
Помню, с каким наслаждением покидал я по утрам мрачную, как склеп, литобщагу и ехал в институт.
Выходил из метро около Пушкина, который стоял спиной к кинотеатру «Россия».
Стоял молча, держа в одной руке цилиндр и склонив курчавую голову. И грустно озирал Тверскую улицу, стремящуюся сразу в обе стороны – текущую вниз и бурлящую вверх – у его ног.
Я останавливался и смотрел на него.
Но не снизу вверх – как обычные люди, толпившиеся на розоватом гравии скверика вокруг Опекушинского монумента – а оказавшись на одном уровне и глядя в печальные эфиопские глаза.
Ведь Пушкин всегда был не просто моим всем; я хранил в памяти каждую секунду его жизни, я знал и понимал его в тысячу раз лучше, нежели десять тысяч дипломированных «пушкинистов».
Он являлся для меня человеком.