Литературный текст (Проблемы и методы исследования)
Шрифт:
Самое противоречивое представление о любви воплощено в Катерине. Тихона, как ей кажется, она любит, так как жалеет, как Варвара жалеет саму Катерину, но любит она Бориса, к которому жалости никакой не испытывает, хотя ее избранник в не меньшей степени жертва домашней тирании. Так проявляются как минимум два типа любви: любовь-долг и любовь-страсть, или (в другой терминологии) любовь христианская и языческая страсть. Душевное беспокойство усугубляется особым отношением Катерины к Богу.
Сама Катерина проясняет свою жизнь через сон. Сон - или, точнее, видение о счастливой безгрешной жизни бессюжетен и статичен: он просто воссоздает атмосферу и "пейзаж" рая, где "храмы золотые или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся"2. Почти сразу она рассказывает и иной сон, уже в новой, "грешной" жизни, который удивительно напоминает сны "святые" по своей атмосфере, хотя это видение уже не статично: вместо пейзажа появляется
Ночной Калинов - это город, где нет ни рая, ни тишины. Это мир языческой вакханалии любви, где парочки влюбленных ходят обнявшись, распевая народные любовные песни, тонко стилизованные драматургом. На это языческое пиршество любви приходит христиански настроенная, еще "дневная" Катерина. Обуревавшая ее "гроза" чувств, сложная и противоречивая, отразилась в странном любовном свидании, которое начинает Катерина "дневная", более всего боявшаяся греха, а заканчивает "ночная": "Не жалей меня, губи меня" (с.263). С точки зрения обыкновенной любовной истории ситуация как бы перевернута: героиня назначает свидание, приходит на него, чтобы с первых же слов сказать ему: "Поди прочь, окаянный человек", напоминает ему, что замужем и что он ее загубил. Перелом в свидании происходит, когда звучит очень важное для Катерины слово - воля: "Ваша. воля была на то - нет у меня воли" (с.262); после этого и вырывается бурное признание: "Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю! Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, натерпишься (с.263).
Ее путь от желанной святости к не менее желанному, но страшному греху путь, приобретающий даже пространственное выражение. Мифологический центр драмы восходит к понятию мировой оси, основа которой - мировое древо, здесь представленное своей модификацией - старинной аркой полуразрушенной часовни. "Согласно мифу, одним своим концом мировая ось ориентирована на звездное небо (точнее, на Полярную звезду), а противоположным - на преисподнюю- По этой же принципиальной схеме скомпонована пространственная вертикаль у Островского: кулигинский космос (северное сияние, комета, звездная даль); затянутое тучами небо; гора (высокий берег); овраг, омут. Космос - для красоты ("не отвел бы глаз! Красота"- Кулигин); небо - для грозы, гора - для полета ("Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь" - Катерина); дом - для нелюбви и муки; овраг - для греха; омут -для смерти. Перед нами пространственная регрессия, перевернутый конус: вольная космическая бездна, небесный рай - и речная донная яма, в которой, по преданию, черти водятся, и впрямь преисподняя, ад, та самая геенна огненная, в которую загоняет, заталкивает Катерину полубезумная старая барыня... пространство знаменует разрастание трагической коллизии: высокий берег - дом - овраг - часовня - арка..."3.
Стремительная эволюция Катерины оправдана и тем, что ей плохо в дневном, мнимо христианском Калинове, и тем, что в ее характере много языческого. Катерине дано "горячее сердце", которое любит (41) что-либо или кого-либо с необычной силой, но и не приемлет с таким же накалом. Ее неспособность прощать обиды прямо языческая: "Я еще лет шести была...так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять!. (с.242). Страстность, накал чувств приходят в противоречие с ее вполне христианским решением "терпеть, пока терпится". Но именно терпеть за свою глубокую вину перед Тихоном и грех перед Богом Катерина и не хочет, совсем как в детстве.
Оба мира соединяет сумасшедшая барыня, которая ходит по дневному Калинову, напоминая о ночном. Красота, которая радует, есть грех, который ведет в омут, в геенну огненную. Катерина в сюжете драмы переживает, видимо, досюжетную жизнь барыни, но из них двоих более
"Грозу" Островского можно интерпретировать как настоящую религиозную драму - это история падшей святой. Возможно, это вообще одна из немногих подлинно христианских трагедий, которые казались теоретически возможными, но практически неосуществимыми в силу религиозного воздаяния за претерпеваемые страдания. Традиционное прочтение одного из самых значительных наследии Островского, будучи по-прежнему почти целиком под влиянием талантливого, но тенденциозного Добролюбова, акцентирует социальный аспект драмы, совершенно справедливый, например, для Кулигина, олицетворяющего собой знание. Катерина, воплощающая собой иную стихию бытия - веру, живет в своем, достаточно изолированном от общественных проблем мире, где значительно более важны такие понятия, как грех перед Богом и вина перед человеком. Анализируя ее душевную жизнь, не учитывают некую иерархию греха, согласно которой прелюбодеяние не столь "душегубительный" грех, как само убийство. В ее терзаниях Тихон почти не занимает никакого места повинившись перед людьми, она снимает с себя вину перед ним. Но метания между любовью к Богу и любовью к мужчине для нее подлинно трагичны. Она изменяет не столько мужу, сколько Богу - вот почему она уже не считает себя вправе оставаться пусть грешной, но преданной "невестой Христовой", каковой она считала себя в душе Ее путь - это трагедия неизбежного и вынужденного ухода от Бога Самоубийство - это не столько уход из жизни, сколько знак отречения от Христа.
Если смотреть еще глубже, то это скорее язычница, взыскующая Бога и не обретшая его или, точнее, потерявшая его - трагедия не столько обманутого чувства, сколько несостоявшейся святой. Путь её представляется таким: язычница - святая - грешная - язычница. И по(42)следняя молитва обращена не к Богу, а к мужчине, и слово "грех" возникает только один раз: в передаче чужого слова. Свою трагедию она видит не в том, что отошла от Бога, а в том, что не увидит больше возлюбленного. Она, действительно, умирает без покаяния, ибо последний ее крик не к Богу - "Прости, Господи!", а к возлюбленному : "Радость моя, прощай!" (с.281).
До греха ночь была временем экстатических видений, теперь таит угрозу видение уже не благодать, а "страх и шум", и "поют, точно кого хоронят" (с.278). И говорит ее устами уже язычница, которая и возлюбленного призывает языком заклинаний, обращаясь за помощью, естественно, не к Богу, а к "ветрам буйным". И жизнь и смерть теперь ей представляются в понятиях, отличных от христианских. Жизнь, не наполненная любовью, грешной любовью к Борису, для нее теперь грех ("... а жить нельзя! Грех!"). И посмертная жизнь представляется Катерине уже не в раю или аду, а в могиле, где ей будет лучше, чем в калиновском доме: "Под деревцом могилушка...как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... весной на ней травка вырастет, мягкая такая...птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие, всякие ... Так тихо! Так хорошо!" (с. 281).
Это последнее видение не менее важно, чем первые два. "Гроза" открывается Кулигиным, напевающим очень известную в то время песню "Среди долины ровныя ...". О трагедии Катерины как эстетическом инобытии этой песни писал уже С. Вайман. Нам представляется важным подчеркнуть другой аспект. Девятая строфа песни начинается словами:
Где ж сердцем отдохнуть могу,
Когда гроза взойдет? (подчеркнуто нами.
– Н.И.-Ф.).
Если признать органическую связь песни и пьесы - а это представляется весьма убедительным, то ответом на вопрос, поставленный в песне, оказывается последний монолог Катерины: "Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу - все равно... В могиле лучше... И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны... Ах, темно стало!" (с.281).
"Взошедшая гроза" не прошла, а испепелила ее, не выдержавшую "испытания грозой", и эта новая Катерина идет не в ад, а в другой мир, где "так тихо! так хорошо!". И эта новая Катерина подчиняется не Богу, а судьбе. "В "Грозе"... образ судьбы, неотвратимо настигающей человека, приобретает суровые очертания: это и зловещие раскаты грома, и дурные предчувствия, и загадочные фрески на стенах полуразрушенной часовни, и кошмарные, инфернальные пророчества безумной барыни, словно отбивающей своим страшным посохом некий колдовской шифр формулу скорой гибели Катерины (бессловесные слуги ее в ливреях - как бы ассистенты мага; кажется, само молчание их чревато потаенным высшим смыслом, и вся троица совершает гротескный ритуал неотвратимого Судного шествия). Так (43) вот, противоречие между судьбой, отмеривающей персонажу жизненный лимит, и заложенной в него далевой программой разрешается эстетическим компромиссом: персонаж максимально, предельно выводит вовне заданный, именно уже отмеренный ему судьбой потенциал - он раскрывается. Это несколько напоминает античную художественную ситуацию: герой свободен - в пределах, положенных ему фатумом. Антигона знает, что за своеволием неизбежно последует возмездие, и тем не менее в пределах самой этой неотвратимости, в зазоре между грянувшей страстью и тут же подоспевшей смертью, реализует всю трагическую огромность своей натуры"4.