Литературный текст (Проблемы и методы исследования)
Шрифт:
Это характерное для Бунина субъектно-объектное слияние в выражении авторской позиции в тексте и в самом повествовании определяется Ю. Мальцевым как ведущий признак феноменологического письма6. Но в данном случае для нас существенно, что сливание разных точек зрения, разных "я" выполняет роль своего рода предпозиции по отношению к последующему "отказному движению"7 сознания героя, когда благодаря зеркалу он "разделился на воспринимающего и сознающего" (2, с.266). Разведенные через зеркало "воспринимающий и сознающий это ребенок и взрослый повествователь первой главки рассказа. Так через субъектно-(60)повествовательный план манифестируется ситуация "человека у зеркала", центральная для сюжетики произведения Бунина.
Исходя из сказанного, можно заметить, что сюжетное пространство рассказа четко делится на две части до и после встречи с зеркалом. Сама же кульминационная встреча оказывается внутренне протяженной (формально она занимает 2, 3 и 8-ю главки), да и о ее последействии приходится говорить чисто условно, ибо взрослый повествователь Бунина в своей уже недетской жизни встречается вновь и вновь, о чем кратко говорится в последней главке. На фабульном уровне мотив зеркального узнавания архетипически
В окончательном тексте "Жизни Арсеньева" также есть рассказ героя о встрече с зеркалом. Он весьма невелик по объему и комментируется повествователем как вступление в "жизнь сознательную": "Помню однажды, вбежав в спальню матери, я вдруг увидел себя в небольшое трюмо и на минуту запнулся. Много раз, конечно, видел я себя в зеркале и раньше и не запоминал этого, не обращал на это внимания. Почему же обратил теперь? Очевидно, потому, что был удивлен и даже слегка испуган той переменой, которая с каких-то пор, - может быть, за одно лето, как это часто бывает, - произошла во мне и которую я наконец внезапно открыл <...> внезапно увидал, одним словом, что я уже не ребенок, смутно почувствовал, что в жизни моей наступил какой-то перелом и, может быть к худшему "(2, с. 26). Зеркало влечет за собой и "первую тяжелую болезнь" повествователя, и две смерти сестры и бабушки. Именно эта, казалось бы, нечаянно образовавшаяся связь подробно освещается в рассказе, сам же переход в "жизнь сознательную" трактуется здесь не столько гносеологически - в плане индивидуального познания-узнавания, сколько онтологически - с позиции произошедших в эти мгновения ощутимых сдвигов в бытии героя и в окружающем его мире (что и позволило нам выше интерпретировать зеркальное узнавание как инициацию героя). Однако сами изменения в сфере бытия, случившиеся тогда, представляются повествователю "сегодня" (т. е. в его взрослой жизни периода написания рассказа) как события онейрической реальности сновидений. Своеобразным пусковым механизмом, "включившим" процесс сновидений, а точнее, открывшим его сознанию героя, становится зеркало: "С него (зеркала -Е. С.) начинаются смутные, не связанные друг с другом (61) воспоминания моего младенчества. Точно в сновидениях живу я в них" (2, с. 265). Вновь мы наблюдаем осуществляющуюся перед зеркалом фокусировку воспоминания-взгляда: "И вот оно, первое сновидение у истока дней моих"(2, с.265). Локус, наконец, найден, восприятие концентрируется в единый поток.
"Ранее нет ничего, пустота, несуществование" (2, с.265), - говорит герой-повествователь. "За начало бытия" он принимает тот августовский послеобеденный час, когда впервые увидел себя в зеркале. Таким образом, встреча с зеркалом знаменует некую сакральную точку рождения мира (и самого себя, ибо это у Бунина вещи взаимосвязанные и почти тождественные) из неясного тумана смутной недифференцированности первоначального хаоса. Среди хаоса в древних космологиях появлялся остров - так созидался мир. У Бунина в тумане младенчества начинает просвечивать также своего рода "остров" сознания, а вместе с ним та предметная реальность, от которой он ребенком не отделял себя.
Повествователь сообщает: "Я видел его и ранее Видел и отражения в нем. Но изумило оно меня только теперь, когда мои восприятия вдруг озарились первым проблеском сознания, когда я разделился на воспринимающего и сознающего И все окружающее меня внезапно изменилось, ожило - приобрело свой собственный лик, полный непонятного" (2, с.266). Акт сознавания сопровождается удвоением себя и мира: "Нас было двое, удивленно смотревших друг на друга" (2, с.266). В феноменологической логике осознавание естественно предстает как своеобразное удвоение мыслью наших чувств, восприятий, переживаний и внутренних слов-мыслей "Сознание - это прежде всего сознание иного, - писал М. Мамардашвили.
– Но не в том смысле, что мы сознаем, видим другой предмет, а в том смысле, что человек остранен от привычного ему, обыденного мира, в котором находится. <...> Назовем это условно обостренным чувством сознания. Оно связано в то же время с какой-то иномирной ностальгией"8. "Иномирность" происходящего перед зеркалом подчеркивается всем тоном рассказа Бунина, царящей в нем атмосферой чудесного, запретного и непонятного разуму, а ностальгия движет прицельным вглядыванием писателя в свое прошедшее, в онейрическую жизнь сновидений .
Но почему именно зеркало играет роль первотолчка в рождении бунинской вселенной, а заодно и роль сюжетной кульминации, стягивающей на себя все повествовательное пространство рассказа?.. Чтобы понять это, отвлечемся от рассказа Бунина и обратимся к концепции французского психоаналитика и феноменолога Жака Лакана, который еще в 1930-е гг., приблизительно тогда же, когда и Бунин работал над "Жизнью Арсеньева", ввел в научный обиход понятие "стадия зеркала"9. "Стадия зеркала" трактовалась Лаканом как процесс идентификации субъекта, формирующий его "я-идеал" или "я-образ" (в этом ее позитивное значение для духовного созревания (62) ребенка), но вместе с тем рождающий драму "органической несостоятельности его природной реальности", т е. впервые сталкивающий субъекта с проблемой его природной (органической) недостаточности, ограниченности в сравнении с тем ментальным совершенством духа, которое также открывалось ему через зеркало10. Поэтому далеко не случайна связь между зеркалом и смертью, обнаруживаемая в сюжетике рассказа Бунина.
Ж. Лакан писал: "И эта цельная форма тела, с помощью которой субъект как в мираже забегает вперед действительного созревания своею могущества, дана ему лишь как Gestalt, иначе говоря, повернута к нему своей внешней стороной, где <...> она представляется субъекту в виде застывшего во весь рельеф тела и перевернута симметрией,
Над проблематикой "человека у зеркала" в 1940-е гг. работал М. Бахтин Он оценивал саму ситуацию, сходную с обозначенной у Лакана как "стадия зеркала", резко негативно, но тем не менее усматривал в ней примерно то же содержание, что и Лакан13. "Не я смотрю изнутри своими глазами на мир, а я смотрю на себя глазами мира, чужими глазами, я одержим другим. Здесь нет наивной цельности внешнего и внутреннею Подсмотреть свой заочный образ. <...> Избыток другого. У меня нет точки зрения на себя извне, у меня нет подхода к своему собственному внутреннему образу. Из моих глаз смотрят чужие глаза"14. Иначе говоря, и у Бахтина, и у Лакана (у последнею этот момент акцентирован в меньшей степени) зеркало открывает человеческое "я" некоему целостному и неизбежно ов(63)нешляющему взгляду на себя со стороны Другого. Отсюда - драме раздвоения на "я" и "я" другое, входящее в действительный мир и подчиняющееся его законам, драма осознания раздвоения, пропасти между мной и миром, между "я для себя" и "я для другого" ("свой заочный образ", по Бахтину), причем когда оба возникают из первоначально единого "я в себе". Характерно, что в виде цепочки овнешляющих gestalt'ов, когда-то запущенных зеркалом, бунинский повествоватепь осознает-воспринимает процесс своего взросления по ходу жизни в восьмой главке рассказа: "Я видел себя в этом зеркале ребенком - и вот уже не представляю себе этого ребенка он исчез навсегда и без возврата.
Я видел себя в зеркале отроком, но теперь не помню и его. Видел юношей - и только по портретам знаю, кого отражало когда-то зеркало" (2, с. 274). Все перечисленные и неперечисленные зеркальные отражения признаются повествователем неистинными: "Но разве мое - это ясное, живое и слегка надменное лицо? Это лицо моего младшего, давно умершего брата" (2, с. 274). Они неистинны, ибо, как указывал Бахтин, "одинокий голос чистого самовысказывания и заочный образ никогда не встречаются (нет плоскости для этой встречи) или наивно смешиваются (самосозерцание в зеркале) <...> В заочном образе мира нет голоса самого мира, нет и его говорящего лица, а только спина и затылок"15. Отсюда - "фальшь и ложь, неизбежно проглядывающие во взаимоотношении с самим собою"16. "Фальшь и ложь" возникают именно из-за овнешляющего взгляда зеркала на мое "я". Поэтому Бунин, в частности, не спешит признать собою все зеркальные образы. Хотя все эти образы есть пространственно воплощенное и как бы сегментированное время, которое, в свою очередь, можно представить в качестве пространственной реализации памяти, главного и сокровенного богатства Бунина, человека и художника.
Таким образом, зеркало становится у Бунина символом памяти17, материализованным, вещным ее знаком. И обретение зеркалом этого символического смысла происходит, напоминаем, благодаря тому моменту пробуждения сознания, что навеки связался в воспоминании бунинского повествователя с узнаванием себя в зеркале "у истока дней". Мало того, ситуация встречи с зеркалом оказывается для автора-повествователя "судьбоносной" еще по одной весьма важной причине. Пытаясь "вспомнить еще хоть что-нибудь" о том дне, когда зеркало явилось ему, повествователь говорит, что вспомнить "никогда не удавалось"(2, с. 266): однако, "вспоминая, я быстро переходил к выдумке, к творчеству, ибо и воспоминания-то мои об этом дне не более реальны, чем творчество" (2, с. 266-267). Если принять гипотезу самого Бунина о том, что источник его духа и творчества - некие пра-воспоминания, носящие доиндивидуальный, как бы коллективный и досознательный характер (на чем основана концепция прапамяти в творчестве Бунина, вы(64)строенная Ю. Мальцевым18, то окажется что зеркало дав начало процессу воспоминаний-сновидений, тем самым явилось толчком и к творчеству писателя. Воссоздавая свое первое знакомство с отражательной способностью зеркала, Бунин писал: "И сладко было снова и снова тешить себя несбыточной мечтою побывать, пожить в этой отраженной комнате!' (2, с. 267). Сраженный мир - традиционная и производная от зеркальных свойств метонимическая метафора поэзии, искусства. В ее русле мыслит свое творчество Бунин, но в контексте событий рассказа сама эта формула утрачивает банальность и наполняется смыслом прямым и опасным для художника, обретает оттенок запретности. Как запретные оцениваются повествователем опыты с зеркалом в детстве: "Зеркало блеснуло, завалилось назад - и все исчезло. И как раз в эту минуту кто-то хлопнул дверью, и я вздрогнул и громко крикнул от страха" (2, с. 266). Совпадение деталей ("кто-то хлопнул дверью") здесь, конечно, не может быть чисто случайным. Само слово "сладко" - излюбленный бунинский оксюморон вмещает и смыслы, прямо противоположные его лексическому значению: сладко, т. е. ужасно, жутко, так что захватывает дух, страшно и опасно, но и неотразимо в своей притягательности. Ср. в этом же рассказе при описании похорон сестры: "И как чувствовал я в этот день всю сладость страстных рыданий матери, когда заливающийся тенор грустно утешал ее неизреченной красотою небесных обителей" (2, с. 271).