Литературоведческий журнал №38 / 2015
Шрифт:
Размышляя в 1941 г. «О классиках», о внутренней много-составности классических книг, об особой многослойности сознаний их авторов (предполагающей такую же многослойность сознания читателей), Борхес, естественно, вновь обращается к Сервантесу: «Дон Кихот» в качестве единственной (классической) книги определенного национального канона упоминается в одном ряду с «Божественной комедией» (а затем и с иными творениями) Данте, с текстами Шекспира и Гёте, в контексте противопоставлений европейского (испанского, итальянского, английского, немецкого, французского) ощущения классики аргентинской словесности, где такая единственная книга отсутствует (как, впрочем, отсутствует она и в русской литературе) 83 . Чтение классики Борхес вполне отчетливо соотносит с идеей универсализма (вполне характерного, заметим, для собственных текстов Борхеса) и – опосредованно с идеей «всемирной» литературы. Так, в письме и (истинном) чтении Данте «охватываются античные мифы и поэзия Вергилия, миры Аристотеля и Платона, спекуляции Альберта Великого и Фомы Аквинского, иудейские пророчества и <…> эсхатологические традиции Ислама». Мир Шекспира, в свою очередь, «граничит с миром Гомера, Монтеня, Плутарха, предвосхищая, как свое будущее… Достоевского и Конрада и словесную ненасытность Джеймса Джойса или Малларме» 84 . Сервантес и его роман в полной мере вписываются в эту универсальную парадигму, однако, по мнению Борхеса, восприятие бесконечного универсализма Сервантеса недоступно его критикам, сводящим «Дон Кихота» то к грамматическим, то к паремиологическим, то к иным очень узким, по большей части сугубо национальным, ракурсам (единственный отмеченный Борхесом выход за эти рамки – это сопоставление Сервантеса с эразмизмом). Справедлив ли Борхес? Конечно, не до конца. Но пишет ли Борхес здесь именно
83
«Божественная комедия» и «Дон Кихот» вновь объединяются в 1953 г. в эссе «Мартин Фьерро и критики», как такие книги, которые, по мнению Карлейля, «зашифровали в себе Италию и Испанию». Контекстом здесь, заметим, снова служит карлейлевское же мнение о почти бесконечной России, все еще немой, ибо все еще не проявившей себя в одной единственной книге («Mart'in Fierro y los cr'iticos» (1953), El «Mart'in Fierro» (1953). A prop'osito del concepto de libro can'onico nacional: «Carlyle escribi'o que Italia se cifraba en la Divina Comedia y Espa~na en el Quijote y agreg'o que la casi infinita Rusia era muda, porque a'un no se hab'ia manifestado en un libro»).
84
Borges J.L. Sobre los clasicos (1941) // Borges J.L. Obra Cr'itica. V. 1. P. 18. – http://www.librodot.com
Попробуем посчитать, что здесь проявляет себя заявленное в «Пьере Менаре…» «богатство двусмысленностей»…
Так или иначе, но позднее, вновь и вновь осуществляя себя в текстах Борхеса, оживая среди иных «героев» его эссеистики, его поэтических и прозаических иносказаний-парабол, Сервантес и «Дон Кихот» будут явственно – заново – приобретать и какую-то особую всемирность, и какую-то новую «испанскость». Они встретятся, например, с «Натаниэлем Готторном» и «Кеведо» из сборника «Новые расследования» (1952) и здесь же новое открытие «Скрытой магии в “Дон Кихоте”» приведет к встрече Сервантеса с Шекспиром, «Рамаяной», Сказками 1001 ночи. Лопе де Вега и Гёте – читатели Сервантеса – явно соучаствуют Борхесу при написании им «Вводных заметок» (1946) к переизданию «Назидательных новелл», а чуть позже сам Борхес, в качестве авторитетного читателя – авторитетного интерпретатора Сервантеса, представит книгу «Возвращение к Дон Кихоту» (1951) своего друга, создателя образа «еврейских гаучо» А. Герчунова. Но по воле Борхеса произойдут встречи «Дон Кихота» и с иными читателями, среди которых появится, например, изобретенный Э. По «любитель детективов» («Детектив», сборник «Думая вслух», 1979) 85 . Заново обустраивая бесконечную всемирность Сервантеса и «Дон Кихота», Борхес как будто не говорит ничего нового. Борхес вообще принципиально на новизне своих высказываний и не настаивает. Не случайно его эссе «Скрытая магия в “Дон Кихоте”» открывается словами: «Возможно, подобные замечания уже были высказаны, и даже не раз; их оригинальность меня интересует меньше, чем истинность» (ХЛБ: II, 41). Это напоминание об истинах как будто отдает мелодраматизмом (как известно, современный мелодраматизм стремится ставить истину на котурны, чтобы она была заметна). Но если и так, то это тот самый мелодраматизм, который у Борхеса всегда дополняет эпическую героику.
85
«Скажем, он может быть персом, малайцем, деревенским жителем, несмышленым ребенком, чудаком, которого убедили, будто “Дон Кихот” – детективный роман. Так вот, представим, что этот воображаемый персонаж поглощал только детективы, а после них принялся за “Дон Кихота”. Что же он читает? “В некоем селе ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один идальго…” Он с первой минуты не верит ни единому слову, ведь читатель детективов – человек подозрительный, он читает с опаской, с особой опаской. В самом деле: прочитав “в некоем селе ламанчском”, он тут же предполагает, что события происходили совсем не в Ламанче. Дальше: “которого название у меня нет охоты припоминать…” Почему это Сервантес не хочет вспоминать? Ясно, потому что он убийца, виновный. И наконец: “не так давно…” Вряд ли прошлое окажется страшней будущего». – ХЛБ: III, 299.
Что Борхес не устает повторять, когда говорит о Сервантесе?
Что Сервантес – писатель классический и что «Дон Кихот» – книга реалистическая, хотя и совершенно не в современном смысле 86 . Соотносится ли реализм «Дон Кихота» с платоническим и неоплатоническим пониманием реализма у Борхеса, – вопрос очень сложный, но само сочетание классического и реалистического, постоянно сополагаемое у Борхеса с Сервантесом, его книгой и его героем, оказывается принципиально важным: с помощью понятий реализма и классики Борхес выстраивает подвижные границы некого мира, таинственно осуществляющего себя в постоянстве касаний – соприкосновений жизни и смерти, повседневности и героизма, сна и яви, вымысла и реальности. Реалистическая классика Сервантеса – это особый путь допущения реальности в литературу, никогда до конца не поддающийся рационализации 87 , но парадоксальным образом всегда открытый для читателя. Этой открытости содействует «счастливо найденная» Сервантесом «странствующая пара» (ХЛБ: II, 34), как и бесконечная вера автора в своего героя, побуждающая читателей к ответной вере и превращающая Дон Кихота в их, читателей, «друга» 88 : эта дружественная ответность книги Сервантеса является одним из символов этического универсализма Сервантеса. Потаенная, утаиваемая во времени, в рациональной логике движения литературы, в ходе литературного процесса этика литературы – это пограничное пространство встречи слова с жизнью, пространство опосредования жизни / реальности словом; пространство допущения реальности в вымысел, которое возникает в романе Сервантеса в существенной дополнительности классической и современной художественной философии «дружбы».
86
«В сравнении с другими классическими произведениями (“Илиадой”, “Энеидой”, “Фарсалией”, Дантовой “Комедией”, трагедиями и комедиями Шекспира) “Дон Кихот” – книга реалистическая; однако этот реализм существенно отличается от реализма XIX в. Джозеф Конрад мог написать, что исключает из своего творчества все сверхъестественное, ибо допустить его существование означало бы отрицать чудесное в повседневном; не знаю, согласился бы Мигель де Сервантес с этим мнением или нет, но я уверен, что сама форма “Дон Кихота” заставила его противопоставить миру поэтическому и вымышленному мир прозаический и реальный. Конрад и Генри Джеймс облекали действительность в форму романа, потому что считали ее поэтичной; для Сервантеса реальное и поэтическое – антонимы» (ХЛБ: II, 41). В противопоставлении реализма Сервантеса реализму XIX в. можно усмотреть скрытую полемику с мнением М. Менендеса-и-Пелайо.
87
Идея неподдатливости смыслов «Дон Кихота» чисто рациональному (аналитическому) восприятию оформляется с самых ранних эссе Борхеса, выступая на первый план в текстах 1950–60-х годов. Ср., напр., кроме уже упоминавшегося эссе «Анализ последней главы “Дон Кихота”» «Лекцию о “Дон Кихоте”» (1968).
88
Постоянно звучащий мотив «дружбы с Дон Кихотом» – один из самых важных в борхесовской аксиологии Сервантеса, а в размышлениях о возможной дружбе с вымышленным героем (у Борхеса речь идет не только о герое Сервантеса, но и о Пиквике, Гекльберри Финне и Томе Сойере, Пер Гюнте…) выстраивается особая система смысловых схождений и расхождений на путях пространства литературы: согласно Борхесу, нельзя, например, сдружиться ни с Агамемноном, ни с Гамлетом…
При этом само слово «дружба», очень часто проговариваемое Борхесом в связи с Сервантесом и с «Дон Кихотом», становится одним из знаков постоянного присутствия Сервантеса в бесконечности всемирного художественного пространства. Как, впрочем, и слова «сон», «книга», «автор», «герой», «жизнь», «смерть», «путь». В предпринимаемом Борхесом новом этико-эстетическом «изобретении» (инвенции) универсализма Сервантеса и его книги особую роль играют обустраиваемые Борхесом ассоциативные связи, развиваемые вместе с принципами поэтики умолчания. Мир Борхесовых недомолвок и недоговоренностей как бы заново открывает для Сервантеса и «Дон Кихота» возможность постоянного (ассоциативного, скрытого, потаенного) присутствия в какой-то сердцевине столь важной для Борхеса проблематизации и историзации смыслов творчества как художественного изобретения; среди метаморфоз письма и чтения, книги и устного слова, в дополнительностях иного и самотождественного, среди платонических и неоплатонических мотивов, среди мотивов двойничества, мотивов сна и яви 89 …
89
Может быть, Сервантес вообще всегда должен подразумеваться в размышлениях Борхеса о вымышленных, апокрифических, мистифицированных авторах, во всех размышлениях о взаимоотношениях создателя и созданного? И – может быть – Сервантес подразумевается у Борхеса при всяком размышлении о тайне порождения литературного смысла? При всяком размышлении о трансфигурации реальности обыденной в реальность чудесную, – переживаемую поэтически (поэтически?). Ср. сконцентрированность на развитии мотивов сна и яви в поэзии Борхеса в их глубинной, но далеко не часто проговариваемой соотнесенности с Алонсо Кихано и / или Дон Кихотом.
Это потаенное присутствие Сервантеса в мире литературы было в полной мере воплощено в эссе «О классиках» 1966 г., где имя Сервантеса не упоминается, но текст которого оказывается пронизанным сервантесовскими смыслами (и идеей диалогической приобщенности Борхеса к Сервантесу). В этом эссе Борхес утверждал: «Классической является та книга, которую некий народ или группа народов на протяжении долгого времени решают читать так, как если бы на ее страницах все было продуманно, неизбежно, глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования. Как и можно предположить, подобные решения меняются. Для немцев и австрийцев “Фауст” – творение гениальное; для других – это одно из самых знаменитых воплощений скуки вроде второго “Рая” Мильтона или произведений Рабле. Таким книгам, как “Книга Иова”, “Божественная комедия”, “Макбет” (а для меня еще некоторые северные саги), вероятно, назначено долгое бессмертие. Однако о будущем мы ничего не знаем, кроме того что оно будет отличаться от настоящего. Всякое предпочтение вполне может оказаться суеверием» (ХЛБ: II, 153).
Д. Бальдерстрон – один из весьма внимательных читателей-интерпретаторов-исследователей Борхеса – усмотрел в слове «суеверие» потаенную отсылку к эссе «Суеверная этика читателя» из сборника «Обсуждение» (1932) и, соответственно, скрытую отсылку к Сервантесу 90 . Но скрытые отсылки к Сервантесу могут быть усмотрены и в перечисляемых Борхесом именах классиков, которых сам Борхес уже связал с Сервантесом. О Сервантесе может напоминать имя Гёте, одного из читателей «Дон Кихота», и имя Данте (как и Сервантеса, автора «единственной» книги национального канона), и имя Шекспира, постоянно объединявшееся Борхесом с именем Сервантеса. Смех Рабле может напомнить о «смехе» Сервантеса, а Книга Иова – о претерпеваемых Дон Кихотом страданиях. Эти возможные отсылки являют себя не только на уровне имен собственных: потаенное присутствие духа Сервантеса можно усмотреть и в системе ключевых слов финала эссе, где Борхес утверждал: «Классической, повторяю, является не та книга, которой непременно присущи те или иные достоинства; нет, это книга, которую поколения людей, побуждаемых различными причинами, читают все с тем же рвением и непостижимой преданностью [Cl'asico no es un libro (lo repito) que necesariamente posee tales o cuales m'eritos; es un libro que las generaciones de los hombres, urgidas por diversas razones, leen con previo fervor y con una misteriosa lealtad]» (ХЛБ: II, 154; JLB: 1, 773). Комбинирование множества ключевых слов и словосочетаний, проговаривавшихся Борхесом в связи с Сервантесом (это, например, и «присущие книги достоинства», и «перечтение» некоего текста «поколениями людей»), сочетается с задействованной в этом пассаже и очень плотно связанной у Борхеса с Сервантесом идеей «выбора». Но здесь присутствует и «непостижимая преданность» чтению – точнее «таинственная преданность» (misteriosa lealtad) чтению, которую нельзя не ассоциировать с идеей воинского, рыцарского служения, заложенной в смыслах испанского слова «lealtad».
90
Balderston D. Borges: realidades y simulacros. – Editorial Biblos, 2000. – P. 164. В эссе, естественно, «рассыпаны» и отсылки к иным эссе Борхеса (выше мы пытались выявить связь «Классиков» 1966 г. с «Аналитическим упражнением».
Но есть в этом эссе еще один мотив, способный вывести к Сервантесу через целое странствие по путям ассоциаций. Начав размышлять о классике и порядке с помощью Элиота, Арнольда и Сент-Бева, Борхес как-то вдруг покидает пространство европейской мысли и начинает рассказывать о китайской «Книге перемен»: «Один из пяти канонических текстов, изданных Конфуцием, – это “Ицзин” (“Книга перемен”), состоящая из 64 гексаграмм, которые исчерпывают все возможные комбинации шести длинных и коротких линий. Например, одна из схем: вертикально расположенные две длинные линии, одна короткая и три длинные» (ХЛБ: II, 152), чтобы потом указать на то, как и почему к этой книге прибегали европейцы, и как заново – с помощью спичек – выстривал комбинации «Ицзин» его друг Шуль Солар (который, кстати, иллюстрировал обложку сборника «Земля моей надежды»). Таким образом, здесь вводится мотив дружбы, уже способный привести к «Дон Кихоту». Но еще прежде в этом пассаже оформляется мотив двусмысленности, связанный с упоминанием Борхесом некоей гексаграммы. Это явно предусмотренная двусмысленность (со всем ее богатством), возникающая, поскольку Борхес не говорит, в каком порядке надо читать упоминаемую гексаграмму (в прямом или обратном), но двойственность – дополнительность – смыслов подразумевается и изначальной сочетаемостью гексаграмм «Книги перемен». Так или иначе, но линии, к которым отсылает Борхес, в «Ицзине» могут соотноситься с гексаграммами Сяо-чу и Ли, непосредованно связанными с идеей творчества, как и с идеями порядка (традиции) и новизны. Эти гексаграммы явно визуально (по-китайски!) обыначивающе дополняют европейское понимание классики, как порядка, а весь «Ицзин» при этом свидетельствует и об инаковости китайского понимания «канона». С идеей канона соотносится иероглиф «Цзин» (в испанской транскрипции – King), традиционно обозначающий основу, основное плетение в ткани 91 …
91
«Ицзин» подчас переводится именно как «Канон перемен». Автор статьи выражает искреннюю благодарность Наталье Владимировне Захаровой за консультации по «Ицзин».
«Сервантес плетет и расплетает чудесность своего персонажа [Cervantes teje y desteje la admirabilidad de su personaje]», – писал Борхес в «Романном поведении Сервантеса. Эта фраза, может быть возникшая случайно, позднее «канонически» вплелась во множество рассуждений Борхеса о Сервантесе, а сам (универсальный) мотив плетения – осуществления и развеществления текста-ткани – возникал и в безличности всеобщего, и в неповторимости авторских интонаций 92 , постоянно объединяя миры Сервантеса и Борхеса. Глубинные отношения Борхеса и автора «Дон Кихота» очень трудно описываются на уровне научного анализа. Вернее так: здесь всё вполне достоверно на уровне взаимодействия текстов, претекстов, текстов в текстах, аллюзий, реминисценций. Но тоже до определенной границы: тексты Борхеса не только соотносятся с определенным цитатным материалом, с определенными, возводимыми к Сервантесу, аллюзиями и реминисценциями. Как-то так оказывается, что вычленение сервантесовского интертекста у Борхеса – в сущности невозможно (как, впрочем, и парадоксальным образом вычленение интертекста Ф.М. Достоевского или, например, интертекста Э. По). Но можно предположить, что встречи Борхеса и Сервантеса в полной мере осуществляются в не поддающейся анализу протяженности дружеской ответности, единства этико-эстетических смыслов. Благодаря этой ответности тексты Борхеса оказываются пронизанными, проплетенными некими нитями сервантесовской мысли и сервантесовского духа. Можно, пожалуй, говорить и о том, что Сервантес осуществляет себя как особый «канон» борхесовского чтения-письма-чтения: как канон в том самом китайском смысле, как одна из основных нитей плетения ткани-текстов Борхеса.
92
Например, во «Вводных заметках» к «Назидательным новеллам» текст плетется и расплетается у Йейтса.
И, вместе с тем, как одна из основных нитей плетения ткани-текста многосоставной целостности искусства слова: Сервантес для Борхеса – один из тех авторов, на чьем присутствии строится идеальное пространство – универсум всей литературы. Согласно Борхесу, Сервантес и «Дон Кихот» в литературе не могут отсутствовать. А их исчезновение (в забвении?) способно разрушить всю литературу.
Немецкий дон Кихот
В статье речь идет о вкладе, который внес Людвиг Иоганн Тик – создатель теории романтической комедии, исследователь и переводчик Сервантеса и Шекспира на немецкий язык – в сокровищницу мировой драматургии, и который позволяет нам говорить о том, что этот автор может быть признан немецким Дон Кихотом.
Ключевые слова: немецкий романтизм, Сервантес, Дон Кихот, Л. Тик, романтическая ирония, зрители.