Ливонская война
Шрифт:
— Давай, давай, люди, подходи! — громко зазывает Пивов. — Гуляйте, пейте здравие государя нашего Иван Васильевича!
И опять накатывается на Старицу пьяная одурь.
Наехали на торг царские охоронники, отпущенные Зайцевым на разгулку, и не по одному ковшу пропустили — многие и на лошадей еле повзлезли, — а потом пустились брать своё…
И тёплые избы, и сытный корм, и девок — все раздобыли для себя ретивые молодцы в чёрных шубных кафтанах, обшитых по плечам и вороту дешёвой серебряной парчой, — в такие кафтаны обряжал царь своих охоронцев, дабы всяк отличал их от простых ратников. В три дня истерзали они Старицу, так истерзали, что будто чёрное
Явились к ней уличные старосты, просили заступиться, урезонить распоясавшихся охоронников, от бесчинства которых многие старичане, побросав избы и добро, побежали с семьишками прятаться в монастыри. Но и старост выпроводила Ефросинья, сказав им, чтоб не шли они больше к ней, а шли бы к самому царю, ибо его злой волей занесены на Старицу страдания.
10
Возвращающегося в Старицу Ивана ждала радостная весть: царица Марья родила сына. Привёз эту весть брат царицы — Михайло Темрюк. В Старицу он прискакал за день до возвращения царя… У самого крыльца упал загнанный им конь. Михайло, шатаясь, взошёл на крыльцо и, узнав, что царя нету в Старице, тоже свалился, мертвецки уставший от непрерывной десятичасовой скачки. Утром он ещё был в Москве, а ночь всю, не отходя, провёл перед дверью царицыной спальни. Перед рассветом утихли натужные крики Марьи, и повитуха отворила тяжёлую дверь…
— Мальчонка, — известила она кратко.
Михайло впрыгнул в седло и, оставив на двухстах вёрстах ещё четырёх лошадей, к трём часам пополудни был в Старице.
Чуть отлежавшись, выпив полкувшина вина, раздосадованный отсутствием царя, но по-прежнему бешено радостный, гордый и неукротимый в своей радости, оттого что теперь кровно породнён с царём, Михайло заметался по старицким хоромам, по подворью шальным, восторженным демоном, ища, куда бы выплеснуть переполнявшую его радость, ища, чем бы отвести душу, выярить её, вытомить, запалить, загнать, как загнал в бешеной скачке лошадей. Выхватив из ножен свой большущий кавказский кинжал, бегал он по подворью, бегал и пританцовывал, хлеща сверкающей сталью такую же, как и он сам, радостную и буйную прозрачность, неудержимо падавшую на землю с мартовского неба. Слепящее солнце раззадоривало его, дразнило, и он в весёлом неистовстве кромсал его кинжалом.
Старицкая челядь разбежалась и попряталась. На крыльце в грузной стойке, скрестив на груди руки, стоял Пивов и равнодушно наблюдал за разбесившимся Темрюком.
«Ишь, юродствует! — беззлобно, с брезгливым самодовольством думал дьяк. — Залетела ворона в царские хоромы: перья много, а лету нет! Дармоед! Шесть тыщ рубликов в прошлом годе высосал из казны… Треть Старицы откупить можно, и всё баскаку [133] мало! Ноне, поди, по племяннику подарки канючить станет?!» — Пивов поприкинул в уме, сколько у него ещё осталось серебра после трёхразовой выдачи старицким кабатчикам — оставалось немного… Пивов твёрдо решил: «Не дам!» Царскую казну он берёг ревностней, чем свою собственную.
133
Баскак — татарский наместник, ведавший сбором дани на Руси в татаро-монгольский период.
Темрюк
11
— Государь! — Темрюк упал перед Иваном на колени, яростно, восторженно метнул к нему руки. — У тебя — сын! Вчера, на рассвете!..
Иван только-только вылез из саней… Темрюк и шагу не дал ему сделать, загородил дорогу к крыльцу, где с подарками ждали Ивана старицкие бояре.
— Благодарю тебя, Господи, за дар твой! — медленно перекрестился Иван, поднял глаза к небу и радостно, по-детски, улыбнулся. — Благодарю и тебя, Михайла, радость привёз ты мне… Истомилась моя душа по радости, истомилась вкрай! Подымись, Михайла, поцелуемся! Ты — за племянника, я — за сына!
Михайло поднялся с колен, поцеловался с Иваном. Вылез из саней и подошёл к Ивану князь Владимир, радостно протянул к нему руки:
— Дозволь поздравить тебя, государь! — Даже сейчас Владимир не решился назвать Ивана братом.
Иван поцеловался с Владимиром, тяжело, по-мужски, но чуть-чуть стыдливо стёр со щёк быстрые слёзы. Подковылял Левкий, перекрестил Ивана, торжественно проговорил:
— Боже Вседержителю, творче и всему Создатель, просвяти, Господи, день сей! Радуюсь радости твоей, государь! Корень древа твоего упрочился!
Старицкие бояре остались на крыльце — ждали, пока царь сам обратит на них внимание. Ефросиньи среди них не было.
Иван стал расспрашивать о здоровье царицы, спросил: мучилась ли она или легко разрешилась от бремени?
— Мучилась, государь, — отвечал ему Михайло.
Иван огорчился, но Левкий — вездесущий Левкий! — мигом утешил его.
— Волей Всевышнего завещаны муки сии, государь, — поласкал он Ивана своей дьявольской, совращающей улыбкой. — Написано: умножая умножу скорбь твою в бремени, и в муках будешь рожать детей. Не мрачись пустыми кручинами: ты також в муках рождён, а пребываешь в светлости и благополучии! Вели пир учинить, да покрепче, чтоб от радости твоей враги содрогнулись!
— Быть так, поп! — засмеялся довольно Иван. — Отпразднуем — да на Москву!.. Окрестить младенца надобно. — Взгляд Ивана вновь обратился на Темрюка: воронёные глаза шурина заискивающе поблескивали. — Тебе, Михайла, за добрую весть — сто рублей от меня да полёта — от новорождённого! Угрим отсчитает, — кивнул Иван на насупившегося Пивова.
— Пуста казна, государь, — невозмутимо и твёрдо сказал Пивов. — Ноне кабатчикам до твоего посулу свои доложил.
— Угрим! — грозно и усовестляюще глянул на него Иван.
— Пуста казна, — ещё твёрже сказал Пивов, снял с себя шубу и кинул на руки Темрюку. — Хребтовая, печорских соболей… В Холмогорах сто двадцать рублёв исплатил. Тридцать рублёв, поди, уж простишь племяннику, Михайла Темрюкович?!
Михайло осмотрел шубу, понял: дьяк врёт на добрых сто рублей, да и не шуба ему нужна была, а деньги, но гнаться за Иваном, уже поднимавшимся по ступеням крыльца к старицким боярам, и жаловаться на самовольство упрямого дьяка Михайле было неприлично, да и неизвестно ещё, как на это посмотрел бы Иван: такая жалоба могла ему показаться вымогательством, а такую мысль возбудить в нём не дай Бог никому!