Лодки уходят в шторм
Шрифт:
Все хохотали до слез, и сам рассказчик тоже.
— Что такое империалы? — спросил Салман.
— Царские золотые десятки.
— Хорошо, а разве Мешади не видел, что Багирбек читает ему газету? — спросил Сергей.
— Ай, Червон, Мешади когда-нибудь видел газету, чтобы знать, что это такое? К тому же он так опешил от радости! Шутка ли, жена самого губернатора обращается к нему с поручением! Да он ей не только коня, самого себя принесет в жертву. На радостях Мешади отвалил вдвое больше того, что просил Багирбек. А Багирбек продолжал читать "Каспий" другим сельчанам. Жена губернатора оказалась очень плодовитой, каждый год рожала то сына, то дочь.
Партизаны хохотали.
— Но шила в мешке
— Значит, у Фидарова родилось еще пять сыновей? — усмехнулся Салман.
— Насчет сыновей не скажу, но популярность Багир-бека выросла: шутка ли, сам Фидаров отлупил! Так что, Азиз, ты подумай. — И, подымаясь, добавил: — Пошли, Гимназист!
Следуя за Гусейнали, Салман вспомнил, как после недавнего партийного актива, на котором Коломийцев зачитал письмо ЦК, тот безапелляционно заявил:
— Слушай-ка, Гимназист, с сегодняшнего дня будешь учить меня читать по-русски.
— По-русски? — удивился Салман тому, что безграмотный Гусейнали, ставивший крестик вместо подписи, решил учиться русскому языку. — А может быть, лучше сперва по-азербайджански?
— Ты не учи меня, чему мне учиться! — сверкнул глазами Гусейнали. — Не хочешь, так и скажи. Червон-Сергея попрошу.
— Ай Гусейнали, какой ты вспыльчивый, — миролюбиво улыбнулся Салман. — Разве я против? Просто говорю, лучше сперва научись по-азербайджански…
— Опять он свое!.. — всплеснул руками Гусейнали. — В гимназии учился, а такой недотепа. Ленин на каком языке пишет? На русском! Значит, мне надо сперва научиться читать по-русски. — И уже спокойнее, нравоучительным тоном продолжал: — Ты пойми, революция к нам из России пришла, а я, революционер, не понимаю по-русски. Тебе повезло, ты учился в гимназии, а я даже в моллахане не ходил. Нас у отца тринадцать ртов было, а теперь своих десять, мал мала меньше. Сколько помню себя, не вылезал из топкой жижи биджаров, трясся над каждым зернышком риса…
— Не огорчайся, Гусейнали, — вступил в разговор Ахундов. — Вот закончим революцию, как говорил матрос Тимофей, в мировом масштабе, тогда учись какому хочешь языку. Ты прав, революция началась в России, но она интернациональная, многоязыкая. Возьми хотя бы нашу Ленкорань. Кто только не борется здесь за Советскую власть! — Загибая пальцы то одной, то другой руки, он начал перечислять: — И русский, и азербайджанец, и украинец, и грузин, и армянин, и еврей, и латыш, и немец, и поляк, и лезгин, и цыган…
Едва только Гусейнали и Салман скрылись в маленьком командирском шалаше, прилепившемся к отвесной скале, и Салман разложил на полу самодельную азбуку — картонные квадратики с буквами, в дверях появилось несколько босоногих, оборванных детишек. Замерев на пороге, они с любопытством таращили черные глаза, такие же горящие и беспокойные, как у Гусейнали.
— Вай, дэдэ, вай! И они тут как тут! — досадливо воскликнул Гусейнали. — Просто лезут, как комары в щели! — и прикрикнул: — Кыш! Кыш отсюда!
В голосе его не было строгости, и дети, тонко чувствуя это, не бросились врассыпную, а, наоборот, подбежал и к отцу, девчушка лет двух потянулась к нему на руки, а трое мальчиков постарше повисли на нем, так и норовя вытащить патроны из патронташей, крест-накрест обхвативших грудь Гусейнали. Самый старший, десятилетний мальчик, точная копия отца, присел на корточки, стал перебирать картонки-буквы.
Дети были слабостью Гусейнали. Суровый и грозный командир, беспощадный к врагам, в обществе детей он становился сентиментальным добряком. По его тонкому, смуглому с малярийной желтизной лицу расплывалась тихая улыбка, нервно бегающие глаза успокаивались, жмурились от удовольствия, он степенно поглаживал длинные усы. Зная об этой слабости Гусейнали, его друг и адъютант Азиз шутя говорил: "Хочешь выпросить что-то у Гусейнали — повидай его детей".
— Слушайте, я кому говорю, кыш отсюда! — улыбаясь, с напускной строгостью прикрикнул Гусейнали и обратился к старшему: — Уведи их, ты же видишь, мы заняты важным делом.
— Мы тоже учиться хотим, — ответил сын.
— Будете, обязательно будете! Я не я буду, если не открою гимназию в имении Мамедхана. Дай только расправиться с ним…
— А скоро ты расправишься с ним?
— Скоро, сынок, скоро. Ну, ступайте!
Беккер преодолел крутой подъем и остановился, чтобы перевести дух, оглянулся назад. Дорога, по которой он прошел, петляла по склонам лесистых гор, толпившихся одна над другой, сбегала вниз, в долину, подернутую синей дымкой, сквозь которую просматривались серебристая жилка реки, маленькие зеленые островки сел и поля, похожие на лоскутное одеяло бедняка. Такая ширь, такая глубина открылись взору Беккера, а на вышине гор в прозрачном и синем воздухе так близко проплывали легкие, перистые облака, что казалось, протяни руку, и можно ухватиться за них и птицей полететь высоко-высоко над землей.
Отчего это, думалось Беккеру, в горах человек кажется самому себе мудрее и величавее, освободившимся от всего мелочного, суетного, земного? Но оттого ли, что застывшие вокруг молчаливые горы располагают к раздумью о бесконечности времени и пространства?
Легко, свободно дышалось путнику вблизи снеговых вершин, которые сверкали над селом Мистан, приютившимся в этой заоблачной выси, на горной площадке.
Пройдя по единственной улице села, Беккер еще издали услышал ритмичный звон, доносившийся из кузни — низкого, сложенного из неотесанных камней строения, прилепившегося к отвесной скале.
В сумеречной кузне, озаряемой отсветом горна, двое кузнецов попеременно молотили по длинному раскаленному куску железа. Это были восьмидесятипятилетний крепкий, жилистый Абдулла Гасанов и его сын Бала Мамед. Бала Мамед был обнажен по пояс, только брезентовый фартук висел на груди. При каждом ударе кувалдой на его руках и бронзовой лоснящейся спине вздувались сильные мускулы.
Старый кузнец приветливо кивнул Беккеру и сказал что-то, потонувшее в перезвоне, а Бала Мамед посмотрел мл него, как всегда, исподлобья, но глаза его дружески улыбнулись. Приблизившись, Беккер залюбовался, как расплющивается под звонкими ударами кувалды податливое тускнеющее железо, принимая форму косы. Наконец Бала Мамед бросил заготовку в чан с водой. Железо зашипело, поднялся пар.