Лодки уходят в шторм
Шрифт:
— Чаю! — сердито бросил вбежавшему помощнику.
Помощник скоро вернулся с подносиком и поставил его на стол, прямо на письмо Нариманова, и Усуббеков увидел у края подноса две последние строки:
"… Так имейте же мужество сказать… мы сходим со сцены и да будет Советская власть в Азербайджане!"
— Нет, не будет! — ударил Усуббеков кулаком по столу.
Помощник, который был уже в дверях, вздрогнул, оглянулся:
— Что, ваше превосходительство?
— Ничего! Ступай вон!
Шел апрель двадцатого года. Минула зима с бесконечными дождями и ветрами. Весь март — самый ветреный
И как не было силы, способной преградить путь ветру, так ничто не могло удержать ветер революционного обновления, сметающий мусор старого мира, удержать стремительное наступление Красной Армии. Освобождая город за городом, она продвигалась на юг. Деникин не выдержал ее ударов, бросил свою армию и подался в Крым.
22 марта в семь часов вечера, когда Деникин на английском миноносце отбыл из Феодосии за границу, генерал Драгомиров огласил его последний приказ:
"1. Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим вооруженными силами на юге России.
2. Всем, честно шедшим со мной в тяжелой борьбе, — низкий поклон.
Господи, дай победу армии и спаси Россию!"
Вступив в командование, Врангель в приказном порядке оповестил армию: "С верой в помощь божью приступаем к работе".
Вслед за Деникиным покинул Добровольческую армию генерал Баратов, который последнее время был "министром" иностранных дел деникинского "правительства".
Их примеру последовал "командующий добровольческим флотом на Каспийском море" контр-адмирал Сергеев. Он прихватил с собой кассу флота и бежал в Крым — для "доклада" Врангелю.
Офицеры с семьями погрузились на корабли, и флот во главе с новым "командующим" кавторангом Бушеном покинул Петровск. Через неделю, 28 марта, в город вошла Красная Армия.
Тем временем добровольческий флот подошел к берегу Баку. Мусаватское правительство все-таки запретило ему входить в порт. Продав несколько сторожевых судов и вооружение, флот двинулся к берегам Персии.
В Энзели англичане остановили добровольческий флот на рейде, отказались предоставить ему базу.
Генерал Бичерахов, стоя на мостике "Президента Крюгера", флагмана добровольческого флота, насупившись, смотрел на жерла береговых орудий, наведенных на них, и поражался подлости англичан: не впускают его в Энзели, тот самый Энзели, куда он полтора года назад расчистил путь англичанам, откуда он, поступив к ним на службу, отправился в Баку и так много сделал для того, чтобы они оккупировали его!..
Впрочем, чему же поражаться? Разве Бичерахов не знал, как обошлись англичане с другими своими "союзниками", членами Диктатуры Центрокаспия, пригласившими их в Баку? В сентябре восемнадцатого года, убежав из Баку на этом же самом "Президенте Крюгере" от турок в Энзели, Денстервиль и Ноис запретили войти в бухту судам с "диктаторами" и беженцами, последовавшими за ними. Началось двухнедельное "энзелийское стояние" судов, переполненных бакинцами, умиравшими от голода и эпидемических заболеваний. Сколько трупов, похороненных в море, выбросило волнами на берег к ногам англичан! В те дни бывший член Диктатуры Велунц, всего месяц назад произнесший пылкую приветственную речь на официальном приеме в честь англичан, потребовал личных переговоров с Денстервилем. Велунцу разрешили сойти на берег. Но едва он возмущенно заявил протест, представитель английского командования влепил ему звонкую пощечину…
Теперь началось "стояние" добровольческого флота. Спустя несколько дней англичане поставили условие: убрать андреевские флаги и интернировать команды. Деваться было некуда, корабли спустили русские флаги, вошли в бухту и снова стали называться "Хис Мэжестис Шип" — корабль его величества…
Да, много грозных предзнаменований принес мартовский ветер.
"Март пройдет — минует горе", — говорят азербайджанцы.
Шел апрель двадцатого года. Но и он не сулил Усуббекову ничего хорошего.
С началом весны отовсюду шли тревожные сообщения: крестьяне захватили землю, подожгли усадьбу, солдаты дезертировали из армии.
Еще в начале марта генерал-губернатор Хан Нахичеванский с тревогой сообщал: "По негласным сведениям, полученным мною агентурным путем, главным образом в сел. Котляревка, Карягино, Барятинское и Пушкино Джеватского уезда ведется разными подозрительными личностями сильная агитация в пользу большевистского переворота. Агитация перебрасывается и в сел. Покровка, Привольное Ленкоранского уезда. По сведениям, агитаторы снабжены большими денежными средствами, а население этих сел хорошо вооружено".
Усуббеков вызвал Нахичеванского и устроил ему разнос.
— Вы что, отменили военное положение? Нет? Так что же вы либеральничаете? Пресекайте агитацию всеми доступными мерами, вплоть до расстрела! Оцепите побережье, чтобы ни одна лодка извне не пристала к берегу!
А в начале апреля Усуббекова еще больше "порадовал" генерал-губернатор Тлехас:
"Большевистская организация от слов уже приступила к действиям, причем действия эти предполагаются в самом широком масштабе. С этой целью и для установления связи с большевиками, проживающими за пределами республики, была сделана местной большевистской организацией попытка похищения баркаса "Маштага", не удавшаяся вследствие случайных лишь обстоятельств, причем документами, обнаруженными у бежавших на баркасе лиц, и их собственными показаниями было установлено, что одной из задач, поставленных себе этими лицами, был тайный провоз в Азербайджан огнестрельного оружия все с той же целью свержения власти путем вооруженного восстания".
"Близится грозный час…" — снова и снова вспоминались Усуббекову слова из письма Нариманова. Красная Армия уже на границе Азербайджана, у Самур-чая, Красный Флот — в Петровске. Неужели это конец?
Однажды, оставшись наедине с Мехмандаровым, он спросил:
— Скажите, генерал, наша армия сможет противостоять противнику?
— Какого противника вы имеете в виду?
— Разумеется, Красную Армию.
— Не более получаса.
— И это говорите вы, военный министр!
— Господин премьер, вы же знаете, две трети нашей тридцатитысячной армии дерется с дашнаками в Карабахе. На границе с Дагестаном Красной Армии противостоит не более трех тысяч солдат, а в самом Баку их всего две тысячи. Поручиться за их преданность не берусь…