Ложь
Шрифт:
– Откровенно говоря, я думала, что ты страдал от ревности, и это единственное, что позволяло мне прощать некоторые твои выходки.
– Мне все равно: не хочешь – не прощай.
– Тебе всё безразлично, ты это имеешь в виду?
– Я пытаюсь доказать тебе, что не все мужчины – печальные марионетки в твоих руках, не все из них куклы, с которыми ты играешь, смущая их чувства, сводя с ума, вырывая сердца, чтобы потом отшвырнуть их.
– Деметрио, подумай, что ты говоришь?
– Или привязать к своей юбке, чтобы они прислуживали тебе, как лакеи,
– Деметрио, как только у тебя язык повернулся сказать такое о нас? Что все это значит?
– По-моему, я выразился предельно ясно, и не говори, что ты меня не понимаешь.
– Я не хочу понимать тебя, не хочу думать, что ты говоришь то, что чувствуешь. Я предпочитаю думать, что тебе доставляет удовольствие мучить меня, не знаю почему; находить самые жестокие слова, самые горькие сравнения и имена, чтобы ранить меня побольнее; попрекать тем, что я никогда не делала.
– Нет, Вероника, я еще не назвал имя, которое может ранить тебя больнее.
– Какое имя? Назови его! Ответь, кто он. Думаю, именно в этом крылась причина твоего непонятного и грубого поведения.
– Вероника!
– И не только со мной, а со всеми. С тех пор, как мы уехали из Рио-де-Жанейро, ты всем хамил: слугам и служащим, попутчикам, управляющим агентств, а теперь и бедному месье Бело, самое большое преступление которого в том, что он был любезен со мной.
– Это не просто любезность, а нечто большее. Кофе, шампанское, эти проклятые цветы… Думаешь, он так любезен со всеми постояльцами?
– Тем больше причин поблагодарить его за оказанное уважение.
– Уважение! Что-то ко мне у него не было подобного уважения! Я дважды останавливался в этой гостинице, так он и глаз на меня не поднял, а теперь увидел тебя, и стал совсем другим: просто сама любезность, и все эти благоговейные расшаркивания. Хорошо еще, что в Порто-Нуэво нет ни отелей, ни отставных шансонье, ни презренных поклонников, превратившихся в преданных псов… Там ты будешь один на один со мной, понимаешь? Совсем одна, и у тебя не будет никого, кто глупо встал бы на моем пути, защищая тебя. – В яростном исступлении Деметрио схватил Веронику в охапку и крепко сжал ее в обжигающе-жарких, испепеляющих объятиях. Их губы были так близки, что Сан Тельмо не сдержался и поцеловал ее.
– Деметрио!..
Сан Тельмо целовал Веронику безрассудно, безумно, будто желая впитать в себя целую жизнь этих губ.
– Я – подлый слабак!.. Глупец, дурак! – в отчаянии твердил он.
– Деметрио!..
Сан Тельмо грубо оттолкнул Веронику, и она упала на широкую кровать. В порыве охватившей его горячечной страсти, он шагнул к ней, и тут же остановился, как мог бы остановиться перед совершением преступления.
– Ну, нет!.. Нет!.. Ты не окажешься сильнее!..
– Деметрио!.. Деметрио! Что ты делаешь?
Деметрио уходил все дальше от запертой на ключ двери, и его шаги звучали все глуше. Вероника напрасно стучала в закрытую дверь. Она подумала, что можно было бы закричать,
– Как необычна и ужасна твоя любовь, Деметрио! – прошептала она.
Глава 17
На тишину и спокойствие мирно спящего городка гулкими бронзовыми каплями падал колокольный звон церковных башенных часов. Деметрио вернулся в номер отеля “Сан Педро”. Все это время, как безумный, неприкаянно бродил Сан Тельмо по безлюдным улицам и холмам, по пустынным песчаным пляжам на берегу реки до тех пор, пока в жилах не остыла кровь, пока он не понял, что взял себя в руки и может возвращаться.
Свет в спальне не горел, и на ничем не примечательные, распахнутые настежь балконы проникало мягкое молочное сияние звездной тропической ночи. Мириады небесных огоньков тянулись к земле, покрывая ее как невесту плотной, сотканной из бриллиантов, подвенечной фатой.
– Вероника, – тихо позвал жену Деметрио, но она не ответила ему. Бедняжка провела в горькой тоске бог весть сколько часов, да так и уснула, не сняв одежду, и в той же позе, как оставил ее Деметрио, когда ушел. Черты совершенного лица были безмятежно-спокойны, но веки крепко сомкнуты, словно их одолевала тяжесть густых темных ресниц, а губы скорбно изогнулись.
Во сне она казалась более юной, почти девочкой, разметавшей по белоснежной подушке черный, сверкающий водопад своих волос. Рука Деметрио вздрогнула от безудержного желания погладить жену по голове, погрузиться в распущенные волосы, божественные, благоухающие, теплые и шелковистые. Неожиданно ладонь его задержалась на подушке, почувствовав влагу от пролитых Вероникой слез.
– Она плакала… плакала!.. И пусть!.. Я поклялся заставить ее рыдать, поклялся взыскать за каждую слезинку Рикардо ее слезами!.. Она должна страдать, как страдал он. Должна умереть, как умер он!.. – Деметрио в отчаянии сжал кулаки: ее жизнь и должна быть такой, но мысль о том, что Вероника умрет была невыносима. Разве сможет он жить без нее? – Проклятая, ну почему я так полюбил тебя?.. Почему? Зачем?
– Четыре часа!.. Скоро рассветет… – Кто-то постучался в дверь. Этот стук разбудил Веронику, и она, еще не полностью проснувшись, посмотрела на Деметрио своими большими глазами.
– Кто там? – спросил сан Тельмо.
– Это я, патрон Деметрио, – прозвучал из-за двери тихий голос Игуасу.
Деметрио неохотно открыл дверь, и в проеме показалась темная, словно вырезанная из старого красного дерева голова индейца.
– Чего тебе, Игуасу?
– Пирога готова, патрон Деметрио. Самое время отплывать…