Лягушки
Шрифт:
Крепкие пальцы взяли в полон левое ухо Ковригина и начали если не крутить его, то хотя бы мять, вызывая протестующее рычание наказуемого, потом пальцы стали мягкими, нежными и ласково прогулялись по лицу Ковригина. Прогулка эта не отменила рычание Ковригина. Он привстал на локтях, повторил:
— Что тебе надо?
— Это уже грубо, — сказала Свиридова, отвела руки от лица Ковригина. — Я не ожидала от тебя такого к себе отношения…
— Хорошо хоть, ты посетила меня нынче не в халате…
— Я держала тебя за более интеллигентного человека, —
Замолчала. Не сообщила, почему она бросилась в Синежтур после разговора с Дувакиным и зачем. Произнесла уже строго, деловой женщиной:
— Ну и как, спас ты свою Хмелёву?
— Спас! — прорычал Ковригин.
Ему бы успокоиться, оценить и принять ласку рук женщины, а он будто бы оборонялся, ощетинился противотанковыми ежами, понимал, что он не прав, но от этого ещё более и более сердился на себя и на женщину, оправдывая себя боязнью уступить ей, её временной блажи, уверял её в лицемерии или хотя бы в лицедействе, неизвестно чему сегодня служащем. А потому он в целях самозащиты и рычал на неё. И главное — чего она действительно вломилась к нему, в его самодержавье, а может, и в его сон? Из сна-то её следовало гнать немедленно!
Ковригин закрыл глаза. Снова повернулся к стене лицом.
— Очень учтиво, — сказала Свиридова. — Ну, и как Хмелёва?
— Здорова, бодра, выучила новую роль, — пробормотал Ковригин.
— Рада и за тебя, и за неё, — сказала Свиридова. Потом добавила, уже по-домашнему, по-бабьи: — Было опасно, да, Сашенька? Пётр Дмитриевич очень беспокоился за тебя, мол, в опасную затею ты ввязался… Вот я полетела в Синежтур…
— Зачем?
— Чтобы помочь тебе и уберечь тебя…
— Этот Пётр Дмитриевич — балабол. Он-то и уговорил меня способствовать поискам Хмелёвой. И ты зря…
— Хорошо, — произнесла Свиридова снова державным голосом. — Хорошо. Будем считать, что я приехала по делам. Меня всадили ещё в какой-то Общественный Совет, и я среди прочего обязана курировать гастроли театра Верещагина. Слава Богу, Хмелёва нашлась, осложнения отпали. Завтра же вернусь в Москву. Надеюсь, ничто меня здесь не удержит.
Именно "удержит" было произнесено, а не "задержит". И Свиридова явно ожидала теперь слов Ковригина.
— Хмелёва не нашлась, — сказал Ковригин.
— То есть как?..
— В застенке сидела дебютантка Древеснова. Её и спасли. Если, конечно, ей требовалось спасение.
— А где же Хмелёва?
— Полагаю, что в Москве. Или — где подальше… — сказал Ковригин. И сейчас же зевнул.
— Ты её любишь?
— В этом надо разобраться, — сказал Ковригин, всё ещё в намерении позлить женщину, мешавшую ему спать.
— Понятно, — сказала Свиридова, — мой приход и попытка поучаствовать в твоей жизни тебе противны… Ладно. Навязчивость и должна быть противной… Про другое. Ты сходил к Напрудной башне Ново-Девичьего?
Ноги Ковригина заёрзали по казённому одеялу. И ведь обещал Наталье сходить. Но забыл.
— Не было времени, — буркнул
— Ну конечно, надо было спасать Хмелёву! — съязвила Свиридова.
— Слушай, мы что — муж и жена, что ли, накануне развода? — взъярился Ковригин и ноги опустил на пол. — Мы с тобой живём в разных измерениях. И будь добра, не лезь в мою душу. В ней сейчас потёмки не только для чужих, но и для самого себя. И я устал.
— Спасибо, — сказала Свиридова. — Я так и полагала, что ты и твоё измерение мне недоступны. А я ещё и скреблась в него наманикюренными когтями. Ещё раз прошу извинения. Или даже прощения. Но зачем они тебе? Главное, что я для тебя никто. Всё поняла. И более ни вблизи тебя, ни в твоих окрестностях не появлюсь.
— Ну и правильно, — сказал Ковригин. — Посиживай в своих Общественных Советах при… При ком, в частности? Всё равно при ком.
— Дурак ты, Ковригин, — встала Свиридова и пошла к двери.
Ковригин совершенно бессмысленным взглядом сопроводил уход Свиридовой, сообразил только, что она была во всём коричневом — и юбка чуть выше колен была на ней коричневая, и блузка была коричневая, белоснежность же рубашки с кружевами жабо как бы принадлежала к светлым волосам Звезды Театра и Кино, при этом полусонное состояние Ковригина всё же не помешало его сознанию вобрать в себя тонкость линий талии, крутизну бедер уходящей от него женщины.
— Ну и проваливай! — сумел выдавить из себя Ковригин.
— Слушаюсь, мой повелитель! — было произнесено женщиной в коричневом.
И она пропала.
Пришлось всё же подниматься для кругооборота имеющихся в организме веществ. Найдены были возможности повесить на коридорную сторону двери четырёхзнаковой ценности табличку "Отдыхаю. Прошу не беспокоить".
52
Спать бы и спать. Но Ковригина разбудили. Небо было чёрное. А на стуле рядом с кроватью Ковригина сидел Мстислав Фёдорович Острецов.
— Отель с четырьмя европейскими звёздами, — сказал Ковригин. — А я только что повесил табличку "Прошу не беспокоить".
— Ваше "только что", — сказал Острецов, — было сутки назад. За это время, скажем, Наталья Борисовна Свиридова побывала в Журино и вернулась в Москву. Но если вы пожелаете, я удалюсь и запишусь на аудиенцию к вам, когда укажете…
— К чему церемонии, — сказал Ковригин. — Я сейчас мгновенно натяну на себя что-нибудь, умоюсь, постель приберу и — к вашим услугам. Надо же — сутки продрых!
По привычке к чистоплотности и порядку в доме (письменный стол — особая территория, там — беспорядок или даже первобытный хаос, навал бумаг, в которых и рождались не всегда уравновешенные смыслы), Ковригин старательно застелил постель.
— Вы наверняка голодны, и во рту у вас сухо, — предположил Острецов.
— Не без этого, — признался Ковригин. Нажатием кнопки на подобии мобильного телефона (может, и именно телефона) был вызван Цибульский.
— Пиво и бутерброды! — распорядился Острецов.