Лягушки
Шрифт:
Моментально, будто стоял уже в засаде у дверей номера, к ногам Ковригина и Острецова прикатил блуждающий столик с бутылками, кружками, жестяными банками на пластиковой плоскости, а рядом с ними — разноцветье бутербродов и винограда с мандаринами.
— Жестяные банки-то зачем? — выразил неодобрение Острецов.
— Александр Андреевич предпочитает пиво в банках, — разъяснил Цибульский.
— Легче носить, — сказал Ковригин, — легче избавляться от них.
— Ну коли так… — барином рассудил Острецов. — Сам же налью коньяку. Нет, нет, Цибульский, вы пока свободны.
И Цибульский исчез из номера Ковригина. Ковригин же оттянул чеку крышки и заполнил пивом "Балтика", семёрка, кружку.
— С такой банки всё и началось, — сказал Ковригин при этом. То ли для себя сказал, то ли для собеседника, сам не понял. И вообще не понял, зачем были произнесены эти слова.
— Что началось? — поинтересовался Острецов.
— Это я спросонья. Бессмысленные слова! Сам не знаю, что началось, — сказал Ковригин. — Не берите в голову.
— Не возьму, — сказал Острецов. — Ваше здоровье!
— Спасибо, — сказал Ковригин. — Здоровье моё требует поправки. Не сочтите за рисовку, но ныряние в жизнь отца, слияние с ним, и впрямь вышло для меня неожиданно тяжким. Восстанавливаться придётся долго. Я не преувеличиваю. Я не создан для подобных преобразований и действий.
— Я вам верю, — сказал Острецов. — И потому предлагаю продолжить разговор, в частности, и на деликатную для вас тему.
— О гонораре или выводе? — спросил Ковригин.
— Да, — кивнул Острецов. — Именно.
Наряд он имел сегодня не слишком официальный. Была на нём свободная бежевая куртка, возможно, произведение местного портного, без воротника, с овальным вырезом под подбородком, в нём размещался узел синего шёлкового шарфа. Левой рукой Острецов ("гуляка праздный") держал трость с костяными накладками по чёрному тулову палки, на них — рисунки косторезов с сюжетами, не исключено, из семейных преданий. Острецов порой позволял себе посмеиваться, но чаще в его глазах была ноябрьская печаль.
— Здесь для меня всё решено, — сказал Ковригин. — Я хотел помочь Хмелёвой. Разве можно делать это за деньги?
— Нельзя, — согласился Острецов. — Но помогли-то вы Древесновой.
— Неважно, — сказал Ковригин. — Кстати, как объясняет Древеснова своё проживание в замке? Кто и зачем поместил её в застенок и кто её там содержал?
— Она ничего не объясняет. Она в коме. Единственно, по дороге в Синежтур она бормотала что-то про каких-то мсье Жакоба и Костика. Вы слышали о них?
— Я не местный, — сказал Ковригин.
— Ну да. Я будто забываю об этом…
— И мне до сих пор не понятен смысл со ставкой на кого-то, — сказал Ковригин. — А я словно бы, поставив на Древеснову, изменил её судьбу и обеспечил ей фарт. Но я не собирался ставить ни на какую Древеснову!
Его слова будто бы не были услышаны Острецовым.
— Где же теперь искать Хмелёву? — спросил Острецов.
— В Москве, — сказал Ковригин.
— Вы так уверенно говорите об этом! — удивился Острецов. — Вы что-то знаете о ней…
— Предполагаю, — Ковригин заговорил менее решительно. — Логика её поступков мне неведома. Но если её не оказалось в Журине, то, стало быть, она должна быть в Москве. Это — не знание. Это — интуиция. Это — догадка, какая может и рассыпаться. Если бы Хмелёва отыскалась у вас, тому бы нашлись объяснения. Пусть и самые странные. Но находка Древесновой догадки превращает в загадки. Впрочем, вам, возможно, понятны смыслы появления Древесновой…
— Если бы… — вздохнул Острецов и, испросив у хозяина номера разрешения, раскурил трубку.
— Написать в журнал о синежтурских подносах, — сказал Ковригин, — я попрошу кого-нибудь из местных. Веру Алексеевну Антонову, например, она человек толковый…
— Разумная мысль, — сказал Острецов. — Бывают и неразумные… Между прочим, краевед Уколов и специалист Питсбург от заслуженных ими денег не отказались.
— Их дело, — сказал Ковригин. — Кстати, ваш Питсбург такой же специалист и Питсбург, как Бе. Моисеев — танцор и певец. Наведите о нём справки. Словарный запас его совершенно не соответствует легенде о его фокусах. Да и фокусов в подземелье он никаких не совершил, был беспомощен.
— Но вход-то в замок он отворил, — заметил Острецов.
— Отворил его я, — сказал Ковригин. — Пусть и мысленно. Увидел выцарапанное "Открыть не смогли", вспомнил все наши усилия, сообразил, что мы не успели или не догадались попробовать, и указал Питсбургу на замковый камень.
— Опять, Александр Андреевич, вы произнесли "мы"! Случилось слияние вас с вашим отцом! Случилось ведь, а?
— Если и случилось, то вышло оно болезненным, с потратой чувств и энергий. И оно могло произойти лишь с близким мне человеком. В личностях других мне поселиться не дано. Натуры той же Марины Мнишек или Петровой сестры Софьи Алексеевны могут мне лишь приоткрыться, да и то не с помощью ясновидения или телепатии, а моими способностями к догадкам. Или действиями моей фантазии. Порой — и "по аналогии".
— Вы будете писать пьесу о Софье? — спросил Острецов. — Для кого, если не секрет? Для Елены Михайловны Хмелёвой? Или для самой…
— Ни для той, ни для другой, — помрачнел Ковригин. — Для себя… А скорее всего, и не буду…
— Где всё же теперь Хмелёва и что с ней? — сказал Острецов.
— Вы уже пытались гадать об этом, — сказал Ковригин. — Повторюсь: в Москве. А что с ней? Не знаю. Затаилась и что-то выжидает. Здесь её не оказалось, что меня удивило лишь отчасти. Удивило меня присутствие Древесновой. Есть одно предположение, но оно до того мне противно, что я не желаю его высказывать.
— В Москве, — сказал Острецов, — вы станете её разыскивать?
— Нет, — сказал Ковригин. — Не стану. Если бы я ей был нужен, она бы меня нашла. К тому же я ей теперь не доверяю. А хмель умиления ею истёк в воздухи. И я, опытный человек, порой — циник, сейчас удивляюсь: как это я втянулся в столь сомнительное и опасное для меня предприятие.
— Я был опасен для вас? — спросил Острецов.
— Да, — сказал Ковригин, — ещё несколько дней назад вы готовы были меня истребить.
— Вы правы, — кивнул Острецов. — Вчера меня спросила об этом же Наталья Борисовна Свиридова.