Лягушки
Шрифт:
— Очень трогательно, — сказал Ковригин.
— И не только спросила, но и пальчиком пригрозила. Наивная женщина. Хотя могу только позавидовать вам. Я её успокоил. После высвобождения Древесновой никаких мстительных чувств у меня к вам нет. Значит, Хмелёва в Москве, — и Острецов высыпал пепел из трубки в пепельницу.
— Предполагаю, — сказал Ковригин. — И предполагаю, что вы знаете об этом лучше меня. Доверия у меня нет не только к Хмелёвой, но и к вам, Мстислав Фёдорович. Ну, Хмелёва — ладно, в ней могли взыграть блажи актёрки… Но вы-то… Слышал, увольняете архитектора и консультантов проекта восстановления замка. При этом укоряете себя простодушием. Позвольте вам не поверить. Владелец домен, плавильных цехов, конвейеров с машинами на гусеничном ходу и прочего, даже и получивший их по наследству или противо воли, не может быть простодушным, он расчётливее новейших компьютеров.
— Ещё он, естественно, и злодей, — вставил Острецов. — Но неужели и в любви он не способен быть простодушным или ослеплённым?
— Насчёт любви не знаю, — сказал Ковригин. — В любви, может, и да. Но не в делах.
— А не могли ли быть вызваны деловые расчёты упомянутого вами злодея романтическими чувствами? — сказал Острецов. — Предположим, злодей этот в пятнадцать отроческих лет узнав, что он родственник Турищевых, связан ветвями фамильного древа с Голицыными, Шереметевыми, Строгановыми, предки его жили в Журине, возмечтал стать владельцем родового гнезда и почти к сорока годам стал им. Но для этого пришлось потрудиться, получить дипломы четырёх заведений: Института стали в Москве, потом схожего в Гельзенкирхене, побывать подручным сталевара в Люксембурге, а потом для развития интеллекта годы провести в Кембридже и Сорбонне…
— Слышали о Сорбонне, — не выдержал Ковригин.
— Как же! Как же! Известно, вы там читали лекции на Восьмом факультете.
— Я провел там всего четыре занятия со славистами, — сказал Ковригин. — Защитил кандидатскую об Иване Александровиче Крылове-журналисте. В связи с Иваном Александровичем меня и пригласили…
Засмущался и замолчал. Экий гусь! Расхвастался! Мол, за вами там Кембриджи и Сорбонны, но и я не лыком шит.
Лыком шит, лыком! Хотя лыко, возможно, и не самый худший материал для поделок.
Ко всему прочему его похвальба примяла серьёзность их разговора, и дальше могло пойти раскланивание с приседаниями.
— Работа десятилетней давности, — начал будто бы оправдываться Ковригин, — ценности средней. Но в ней проявился мой эссеистский подход к материалу. А с Сорбонной были у нас тогда контакты, и можно было подзаработать…
— Не уничижайте себя, Александр Андреевич, — сказал, усмехнувшись, Острецов. — При этом от денег Сорбонны вы не отказались, а моим гонораром брезгуете.
— Я не сказал, брезгую… Я имел в виду другое…
— Ну да, продолжим мысли о злодеях… — сказал Острецов. — Да, в моих преуспеваниях был и случай, было и наследство, именно из Франции, но, конечно, удачливое движение их, моих преуспевании, происходило по извилистым дорогам безобразий девяностых годов, оно и занесло меня в форбсовские списки. Что же касается увольнения архитектора и консультантов…
— Причина их увольнения, надо понимать, — сказал Ковригин, — в том, что они якобы не смогли предугадать и тем более отыскать в бумагах тот самый подземный ход, каким мы вчера путешествовали. Но вы-то, деловой человек, с пятнадцати лет живший в мечтах (и с расчётами) о Журине, не могли не догадываться, что такой ход есть и есть подземные ходы с других боков здания. А изображаете из себя простодушного романтика.
— Ну, предположим, вы правы, — сказал Острецов. — Этот вздорный балабол архитектор Возницын и его остолопы подручные мне надоели. Но на гласный разрыв с ними я долго не решался. Опять же из опаски шума в СМИ.
Теперь пусть шумят. Но я не знал, где укрыт северный подземный ход. В чертежах значилось лишь "ч. пасть". Или даже "ч. пуп". Так что ваш приезд вышел полезным. И многое ускорил. Или подсказал.
— В частности? — спросил Ковригин.
— Хотя бы два места. То, где разволновался Питсбург. И то, где устроена система зеркал. Они упомянуты в дворцовом фольклоре.
— Клады, что ли, намерены искать? — спросил Ковригин.
— Я не кладоискатель, — резко сказал Острецов. — В одном из своих эссе вы рассказали о лабиринте графа Тутомлина в доме на Покровке, где Тутомлин прятался от кредиторов и назойливых приятелей и где он размышлял о милых ему вещицах. В том же эссе вы упоминали о лабиринте в Одессе погодка Тутомлина Румянцева. Похоже, такой лабиринт, но со своими вывертами, был и здесь… Вот бы и мне отыскать место для тайных уединений в Журино!
— Тогда уж меня, как знатока здешних тайных мест, — сказал Ковригин, — вам бы пришлось совместить со скелетами в лабиринтах Питсбурга, назовём их теперь так.
— Да что вы меня за Бармалея держите! — великодушно заулыбался Острецов. А потом и рассмеялся.
— А может быть, вы её чем-то напугали? — задумался Ковригин.
— Кого? — удивился Острецов.
— Хмелёву, — сказал Ковригин. — И сильно напугали. Вот она и пустилась в бега…
— Не знаю… Может быть… — теперь уже задумался Острецов. — Давайте оставим эту тему…
— Хорошо, — сказал Ковригин. — Один вопрос. Это уже мой интерес. Пишу некое сочинение. Озорное. Или озороватое. Были пересечения Турищевых с Бекетовыми и Репниными?
— Были, — сказал Острецов. — Один из Репниных жил в Журине два года. Армия погнала Наполеона, вошли в Париж, а он сидел в Журине. Имел в Синежтуре заводик. Но при чём тут Бекетовы и Репнины?
И Ковригин посчитал нужным рассказать Острецову историю попыток создать на даче Бекетова и в имении Репниных Воронцово секретного оружия и отправления при подходе Бонапарта к Москве "секретников" обозами куда-то на восток.
— И что? — спросил Острецов.
— Нет ли в Синежтуре или в Журине, — сказал Ковригин, — каких-либо преданий или легенд о тех "секретниках" или хотя бы их поделках и изделиях, возможно, прозванных "воздушными кораблями"?
Ковригин видел, как по ходу его историй разогревается интерес к ним Острецова, как напряглись надбровные мышцы слушателя и сжались его губы.
— Я ничего не слышал ни о каком секретном оружии! — воскликнул Острецов.
И Ковригин почувствовал, что Острецов на этот раз не фальшивит, а удивление и азарт Варвары любопытной и игрока — в нём искренние.
— Первый раз слышу! — говорил Острецов. — И даже не интересовался, чем занимался тогда Репнин в Журине. Надо же! Интересно, интересно!