Лягушки
Шрифт:
— А на одном из подносов, привезённых вами, висит или парит нечто похожее на дирижабль.
При этих словах Острецов будто бы насторожился. Обменялись любезными обещаниями.
— Коли я что-нибудь разузнаю, непременно сообщу вам, — сказал Острецов.
— Ну, и я, если прибудут какие-либо соображения, поделюсь с вами, — пообещал Ковригин.
— Вы можете отыскать существенное и в московских архивах, — будто бы размечтался Острецов.
— Пока не было времени. Но обязательно посижу в архивах, — заверил Ковригин. — И вашу просьбу
А Острецов, похоже, и не помнил о какой-либо своей просьбе. Он снова заговорил о поисках Хмелёвой.
— Бог в помощь! И милиция… — сказал Ковригин. — Полагаю, что ваши силовики и ваши связи дадут результаты. Если вам так необходима Хмелёва…
— Она необходима прежде всего городу и театру, получившему шанс показать себя публике в столицах, а потом в Эдинбурге… Она необходима и мне.
— Ну да, вы ведь спонсор или даже хозяин театра…
— Ваши ехидства, Александр Андреевич, неоправданны и некорректны… В другом бы случае я… Ведь вы… Ну, ладно…
Острецов замолчал. То ли вспомнил, что Ковригин примчался в Синежтур именно разыскивать Хмелёву. То ли, напротив, подавил в себе слова резкие, произнесение которых требовало действий карательных. Человек, сопроводивший Хмелёву в Москву, должен был быть ему противен. Если не мерзок. Но момент был упущен. Раздавить мерзавца следовало в подземных ходах. Однако тогда многие секреты замка так и остались бы секретами. Сейчас же, полагал Острецов, ему был невыгоден публичный скандал со столичным журналистом, судьбой которого интересовалась (может, и в его опекуны себя определила) Звезда Театра и Кино Свиридова.
Впрочем, такое развитие мыслей Острецова происходило лишь в воображении Ковригина. На самом же деле оно могло быть и иным. Но Ковригин ощущал несомненную опасность для себя в воздухе Синежтура, и ему хотелось дерзить.
Хотя… хотя… Может, Острецов и впрямь любил и любит сейчас Хмелёву, а он, Ковригин, скребёт ему душу своими ехидствами?
— После "Черёмуховой пасти", — сказал Ковригин, — я рассматривал поэтажные планы здания, я не технарь, но пространственное видение мне дано, так вот, до меня дошло — догадкой или фантазией! — что внутри замка, ближе к северо-восточной башне, есть как бы труба цилиндрической формы, диаметром метров в пять, в чертежах не зафиксированная, а потому словно и несуществующая, и именно в одном из её отсеков и поместили Древеснову. Значит, кому-то ведома эта труба неизвестного назначения. И возможно, в начале войны странные мужики проводили занятия внутри неё…
И эти его слова не были услышаны собеседником.
— В восьмом классе, в валенках, в ушанке, подвязанной под подбородком, с соплями под носом, — отмолчав, заговорил Острецов, — мёрз у киношек, надо было зарабатывать, спекулировал билетами, называли тогда мелким барыгой, мать служила в театре Верещагина гардеробщицей, и вот я мёрз, валенками по снегу потаптывал, но был убеждён: будет у меня свой театр.
В воздух отсылал свои слова и Ковригин. Знал при этом, что слова его далеко не улетят, их догонят, поймают и усадят в клетку для изучения.
— Долго гадал, отчего в фонтанах речного двора усадьбы, — высказывал свои соображения Ковригин, — фигурки водяного существа — дракончика на шести лапах. Вспомнил. В Царском Селе Екатерина Великая над дорогой к дворцу распорядилась поставить монплезир — Китайскую башню с подобными дракончиками. Красиво. Но там была лишь дань моде на китайское. А в журинских-то дракончиках, именно с шестью лапами, наверное, должен быть смысл…
В ответ (а в словах Ковригина был очевиден вопрос) — предложение выпить. Кому — коньяку. Кому — пива.
И взгляд Острецова — вроде бы дружелюбный, в нём — обещание вечного расположения и моментальной выдачи гонорара для постройки дома на даче. Нет, надо бежать из Синежтура, пока не поздно, рассудил Ковригин.
Получив разрешение войти в номер, служитель Афанасий сообщил, что беспрерывно звонят по отключённому телефону Острецова и требуют немедленной беседы. И не надо ли установить место пребывания неучтивого человека и доставить его под светлы очи?
— Дайте телефон, — приказал Острецов.
Выслушав звуковой напор корреспондента, Острецов попросил Ковригина взять трубку и постараться определить, не знаком ли ему голос звонившего.
— Пошёл в баню! — услышал Ковригин.
— Пошёл сам, знаешь куда! — тихо произнёс Ковригин.
Неучтивый собеседник вскрикнул, будто в ужасе, и свой телефон отключил.
— Не узнали? — спросил Острецов.
— Не-е-ет! — протянул Ковригин и перекрестился. Показалось ему, что посылал в баню не кто иной, как Юлий Валентинович Блинов. Но, конечно, показалось.
Позже, отужинав в гостиничном ресторане, Ковригин посчитал необходимым набрать номер телефона, разбитого и утопленного им вблизи платформы "Речник" Савёловской железной дороги. Ожидал услышать тишину, её и услышал, подержал у уха для верности телефон минуту, где-то что-то щелкнуло, и усталый голос произнёс:
— Пошёл в баню…
Это был вовсе не Блинов.
Укрывшись одеялом, по давней привычке — с головой, Ковригин дал себе обещание: "Завтра с утра — вон отсюда! Билет на самолёт и…"
53
Но завтра с утра в Москву не отправился. И лень держала за ногу. И принялся хорохориться. Да мы, да я!.. Ощущение от вчерашних бесед не пропало. Дадено было ему понять, что деликатный хозяин здешних мест при смене настроений и обстоятельств, или просто так — по капризу, этого московского бумагомараку, допустившего предбрачную ночь с Мальвиной из его театра, способен и ногтем придавить.
Накось выкуси! Бежать из Синежтура при таких ощущениях вышло бы делом постыдным. Тем более что, если надо, Острецов его и в Москве добыл бы.