Лягушки
Шрифт:
Вчера Ковригину порой приходили мысли о том, что Острецов искренен и не фальшивит. Теперь он думал, что Острецов врал, и не раз, а сам прикидывал, выгодно ли ему придавить Ковригина или он, Ковригин, может ещё оказаться полезным. Но в каких случаях он врал или умалчивал о чём-то существенном? И ради чего?
В причину (или повод?) увольнения архитектора и двух консультантов проекта реставрации усадьбы, названную Острецовым, Ковригин не верил. О секретном оружии и немце Шмидте Острецов и впрямь мог не знать, но про опыты последних лет с дирижаблями наверняка был наслышан, однако говорить о воздушных кораблях не пожелал, это стало ясно Ковригину по его глазам. Ушёл от разговора о тритонолягуше, как и о фонтанных дракончиках о шести лапах. Никак не прореагировал на слова о гипотетической трубе во "французской" части здания. Опять же — лишь промельки в удивлённых будто бы очах. Или непроизвольные движения "мимических" мышц вблизи глаз. И будто бы не была высказана им, Ковригиным,
Ковригину показалось, что он чуть ли не пальцы загибает при своих рассуждениях. Да что он — бухгалтер, что ли? А если он что-то пытается выяснить, так что, он в следователи, что ли, записался? Но ни бухгалтерское дело, ни сыскное — не для него. И какой толк вышел бы из его изысканий? Призван сюда он был на мелкую роль. Если бы Хмелёва была упрятана здесь, поездка в Синежтур имела бы хоть какой-никакой смысл. Теперь же он успокоился. Хмелёва, Острецов и уж тем более Древеснова были вне его жизни, и пусть сами продолжают свои забавы. И не исключено, что вообще проводился какой-то трюк, принимать в нём участие, прямое или косвенное, у него, Ковригина, не было ни малейшей надобности.
За окном сыпал снег, крупинками тыкался в черноту стёкол гостиничного номера. Несколько дней Ковригин не видел солнца. Он подошёл к окну. Кое-где горели неоновые вывески. Чёрные люди по тротуарам погоняли себя на службы. Ледяная несчастная страна! Ковригину было тоскливо. Опять желание спать чуть ли не свалило его на незастеленную ещё кровать. Ледяная страна, где зверью полагается зимой пребывать в спячке, откуда птицы приучены природой путешествовать к теплым берегам, где взрослые и здоровые мужики вынуждены растягивать в зевоте рты и глотать антидепрессанты… Однажды Ковригина попросили написать пятнадцать страниц для альбома "Зима в русской живописи". Он увлёкся, накатал страниц сто, вышла небольшая монография. Одним лишь русским искусством Ковригин обойтись не смог. И был сделан вывод: даже у живописцев северных стран (пожалуй, кроме дрезденского романтика К. Фридриха) — Брейгеля, Аверкампа, прежде всего, — зимние картины вышли пёстрыми, разноцветно-праздничными. Сельские праздники. Катание на коньках и лыжах. Удачливые возвращения с охоты. У японцев и мастеров Поднебесной — созерцание и умиление зимними пейзажами. В русской же живописи относительно спокойными или хотя бы солнечно-морозными стали лишь несколько работ крепостных людей круга Венецианова. Ну, были ещё "снега" Гончаровой, Кустодиева и, конечно, красочная радость снежного городка В. Сурикова. И была зима Верещагина. Но это была зима погибели армии Бонапарта. А так наши художники снег писали редко, как бы неохотно. И часто их зимние сюжеты и виды вызывали у зрителей чувство беспокойства, некомфорта и тоски, саломаткинские ожидания открытия трактиров, например. А в случае с боярыней Морозовой, как и со снегами Верещагина, и — ощущение трагизма жизни… Князь Святослав, чей меч не долго держался на стенах Царьграда, муж свирепый, кому вряд ли были страшны морозы, тем не менее осознанно искал место для столичного града Руси неподалёку от Константинополя, на востоке Болгарии. Однако иные народы и повороты судьбы загнали русских людей в чащобы и болота, в места приполярные, прижали их к Ледовитому океану, где, зевай не зевай, не заснёшь, иначе не выживешь. А зверьё спит. В более тёплых странах спят сурки, но срок на храп им отпущен ограниченный, не то что сурку нашему. Интересно, явилось Ковригину, а спят ли земноводные? Небось, в кисельных водоёмах Франции у деликатесных лягушек не возникает охота дрыхнуть. И вряд ли нужны спячки в Греции лягушкам Аристофана. А нашим-то куда деваться? Впрочем, о лягушках Ковригин тут же запретил себе думать. Но на ум тут же пришёл тритонолягуш Костик. Этот-то — не впал ли уже в спячку? Или, выведенный юннатом, ныне стипендиатом имени Моцарта в Самаре Харченковым, экземпляр был морозоустойчив, мог, как персонажи Аверкампа, кататься на коньках, а надев лыжи, и ходить на охоту? Если не на волков, то на оставшихся в полыньях уток и лебедей?
Интересно, предлагают ли в ресторане "Лягушки" сегодня мороженое?
Следовало вечером хотя бы на полчаса оказаться в "Лягушках"…
Ковригин отошёл от окна, оценил утренний ход сегодняшних мыслей и чувств и чуть ли не ужаснулся их разлёту (или разброду), их месиву с нарушениями логики и необязательностью иных соображений. Началось всё с определения сверхзадачи Острецова и его ближайших намерений и поступков.
Мысли об этом можно было объяснить тревогами Ковригина и чувством самосохранения. Но мысли эти Ковригин оборвал и упрыгал в умозрительные рассуждения: отчего в северной стране не любят теперь зимы и снега, а чуть что оправдывают свои неудачи сезонными депрессиями и метеозависимостями. Так он снова допрыгал до тритонолягуша Костика, будто бы не существующего для владельца усадьбы Журино. И вышло, что его рассуждения с их нервными прыжками оказались пустыми или просто бессмысленными. Тревоги его никак не отменили. Единственно светлыми, ощутил теперь Ковригин, были какие-то мысли о Свиридовой (может, о её наезде в Синежтур?), моментально от него отлетевшие. "Глупость, — сказал себе Ковригин. — Что значит светлые? Снег, пока не покрыт копотью синежтурских монстров, светлый на полчаса, даже белый, облака, за которыми бродит солнце, светлые. А откуда быть во мне сейчас светлым мыслям?"
Однако торчать в номере и ныть Ковригину надоело.
Под снежком, по-московски пижоня — с непокрытой головой, игнорируя троллейбусы, Ковригин дошёл до Падающей Башни. Улица Амосова была всё же живой, ухватившей витринами, световыми калейдоскопами рекламных щитов, теплом кафешек и баров столичные моды и соответствия (понятно, и втягивая прохожих в двери к игровым автоматам). Деньги в Синежтуре, как успел убедиться в этом Ковригин, были.
Из троллейбуса, остановившегося перед Заводским прудом возле часозвонницы Верещагина и его же лестницы с чугунным литьём, среди прочих пассажиров вышли двое — супруг сестрицы Антонины Прохоров и дарлинг Ирэн.
— Привет! — воскликнул Ковригин и рукой помахал знакомцам.
Те взглянули в его сторону.
— Ну, и как дела с дизайном нового и никем не виданного изделия?
Прохоров и подруга Ирэн будто испугались, устремились подальше от навязчивого крикуна.
Но, может, это были вовсе не Прохоров и дарлинг Ирэн, а незнакомые ему люди, причиной же заблуждения Ковригина стали темень и завихряемая ветром снежная крупа.
В темени и в удалении от улицы Амосова, с её витринами и рекламами, при танцах не злой ещё метели, Ковригину стало казаться, что его сопровождают двое джентльменов в чёрных котелках от принца Флоризеля. "Хвост" мерещился ему и в день свидания с Хмелёвой на Колёсной улице. "А-а-а! Пусть сопровождают! — подумал Ковригин. — Если того требуют от них контракты и служебное соответствие…"
Народу в музее было немного — стайка школьников при экскурсоводе. Вера Алексеевна Антонова. Ну, и несколько японцев. Или китайцев. Позже зашли явленные Ковригину в танцах снежной крупы двое джентльменов, чёрные котелки были ими оставлены в гардеробе.
Одета Антонова была строго. Будто ей полагалось проводить здесь экскурсии. Она и стала в музее путеводным человеком для Ковригина.
На стене зала с подносами Ковригин углядел нынче лист бумаги под стеклом (вроде почётной грамоты) — "Дар М. Ф. Острецова". Расписывать меценатские подвиги Острецова не было сейчас у Ковригина ни малейшего желания. Но сама по себе коллекция подносов, совершенно непохожих на жостовские, была замечательная, никем не описанная и публике за пределами Синежтура неизвестная. Мастера-то синежтурские не должны были зависеть от настроений московского гостя. Но Ковригину показалось, что ему придётся уговаривать, и долго, Веру Алексеевну написать для журнала о здешних промыслах. Он ошибся. Антонова согласилась с его предложением, пожалуй, и охотно. Будто имела уже предварительный разговор с Ковригиным. Конечно, было произнесено: "Да какой же из меня литератор! Выйдет сухая справка!" И т.д. Но это уж — как положено, для порядка… В свою очередь, для порядка же, Ковригин ответил на её слова комплиментами, мол, разве может художница, сотворившая такой бархатный гусарский костюм, способна быть на одни лишь сухие справки…
Сейчас же Ковригин обернулся. Но двух джентльменов в зале не было. При этом вспомнился грузинский ресторан у Никитских ворот, спутница Ковригина в красном бархате, её желание танцевать… Неловко стало Ковригину.
— Вера Алексеевна, вы ко мне относитесь по-доброму, — тихо произнёс Ковригин. — А я скотина. Но Лену вашу я так и не смог понять…
— Отчего же сразу и признавать себя скотиной? — улыбнулась Антонова. — Ваши действия вполне объяснимы. Человек бывает слаб или ослеплён, но при этом не подл…
Замолчала. Потом спросила:
— Вы убеждены, что Лена сейчас в Москве?
— В Москве или вблизи неё, — сказал Ковригин. — Я чувствую. И логические соображения подсказывают. Сыскать её там людям Острецова не сложно. Но я не знаю ни её намерений…
— Девочка заигралась, — прошептала Антонова.
— Ни её намерений, ни главного — любит ли её Острецов, — сказал Ковригин.
— Острецов — человек неплохой, — сказала Антонова. — Человек порядочный, насколько ему позволяет быть порядочным его положение в обществе и в денежном мире. Не жадный, способный помочь страждущему… Возможно, он и любит Лену, но хотел бы иметь её украшением своего двора… Если увидите Лену, попросите её так более не шалить…
— Где же я её увижу? — удивился Ковригин. — Разыскивать её я не собираюсь…
В зал вошли два джентльмена, взглядами-выстрелами определили местоположение Ковригина, успокоились и принялись рассматривать коллекцию стекла. Потом перешли к Соликамским кованым самоварам.
— Мстислав Фёдорович старается возродить лакировальный, как говорили раньше, промысел. Промысел этот стал хиреть уже в конце девятнадцатого века. А нынче на него есть спрос. Партиями берут китайцы и японцы. Матрёшки им не нужны. Острецов завёл школу народных ремёсел, ссужает деньги на стипендии способным. Сюжеты подносов, используя традиции примитива, берут жизненные, но не конъюнктурные. Посмотрите. Я не буду мешать.