Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
– Тебе нужны подданные, выполняющие твои приказы, уважаемая гуйфэй? – проталкивал я слова сквозь сжатое яростью горло. – Но меня среди них не будет никогда. Мне не приказывает никто.
Тут память непочтительно показала мне содрогающегося господина Чжоу, выговаривающего свои «Хо. Хо. Хо», и ярость моя ещё усилилась.
– Если ещё раз… Если ещё хоть раз ты попытаешься указывать, что я должен делать… -давился словами я.
– А! – жалобно сказала она тонким голоском. Я замер.
– Варвар, – всхлипнула после короткой паузы Ян, пытаясь повернуть голову и рассмотреть содеянное мной. –
Моё сердце сжалось. В тоске мгновенного раскаяния я упал лицом в чуть вспухшую плоть её ягодиц и попытался зарыться в неё лицом.
– А, да, да, – прошептала она. – Ударь меня ещё раз. Какое необычное ощущение… Иди сюда, сюда…
Перед моими глазами как будто засиял золотой свет. Наши с ней тучи прорвались дождём одновременно и сразу, с невероятной силой, и на наш двухголосый стон приоткрылась дверь бани, и в щели показалось озабоченное лицо Лю. Мгновенно оценив ситуацию, она удовлетворённо кивнула, снова исчезая.
Я вздохнул, провожая это прекрасное воспоминание, и с содроганием увидел справа от себя висячие усы господина Ду и скрывавшую остальную часть его лица коническую соломенную шляпу.
– Сейчас начнётся степь, господин Мань, – вежливо сказал он. – Не хотите ли сократить путь? Я очень неплохо охочусь на птиц, и некоторые из них бывают довольно вкусны…
И я, от позорного страха перед спором с ничтожным Ду, провёл неделю без какого-либо подобия мытья перед сном, рыся напрямую через голые степи. Надо признаться честно, скучный Ду в степи преображался. Он оказался великолепным охотником, птицы как будто сами летели на стрелу его маленького арбалета. А вкус некоторых из них почти примирил меня с фактом существования господина Ду. Тем более что по вечерам он не докучал мне разговорами, покрывая с помощью маленькой походной кисточки клочки бумаги иероглифами.
Скучные серые люди, постоянно ущемлённые своей бедностью или невысоким рангом, – это очень плохо. Сколько раз я поддавался своим чувствам, жалея их за неудавшуюся жизнь или стыдясь собственного богатства и собственных успехов или подвигов, – и столько же раз жалел о своей слабости. Потому что нет предела подлости, на которую способен маленький человек против большого, щедрого и великодушного. И нет предела изобретательности, с которой маленький человек находит оправдания собственным подлостям.
Вот почему я каждый раз с такой радостью нахожу в этих людях хоть какие-то таланты. Браво, господин Ду, вы, оказывается, совсем не плохой путешественник. Очень полезное для вашего ведомства качество.
И, в конце концов, с кем я только не проводил ночи среди бескрайней пустоты Великой Степи, с её чёткими линиями и чистыми красками – синевой гор, бледной зеленью и голубизной закатного неба! Степь переживёт нас всех, наших друзей и врагов. И будет показывать свою красоту все новым странникам.
Собственно, господин Ду вёл меня по не столь уж безлюдным местам. То там, то тут всадники возникали по вечерам маленькими кляксами туши на багряном горизонте и так же быстро исчезали с него. И ровно на седьмое утро мы увидели с очередного каменистого гребня неподвижно стоящие тоненькие столбики дыма в долине, а вокруг них – очень странный пейзаж.
На равнине – серые прямые линии города среди чахлой сероватой зелени.
А дальше, на склоне длинной гряды, сотни похожих на пчелиные соты крошечных отсюда пещер.
Шачжоу, подумал я. Это напоминает громадный Шачжоу на западной границе империи, на развилке Пути, с его множеством гостиниц и с врывшимися в точно такой же склон мириадами пещерных храмов Учителя Фо, с их летящими по каменным сводам улыбающимися феями и бодисатвами, с оранжевым муравейником сотен монахов, с хранящейся там громадой свитков, содержащих мудрость с четырёх сторон света.
Впрочем, никаких оранжевых одежд при въезде в этот город мы не увидели. Одежды на людях были грязно-серые и невесёлые. Что делать – окраина империи.
Мы уже приблизились к центру города, но длинные буроватые глухие стены городских кварталов повсеместно перемежались целыми выводками серых куполов, из верхушек которых в пронзительное небо поднимались струйки сизого дыма. Юрты. Войлок – камень и дерево Степи.
Город был странно пуст для такого солнечного утра, только несколько верблюдов вяло передвигали как бы бескостные, песочного цвета ноги в дальнем конце улицы и уносили вдаль опавшие горбы в клочьях грязной шерсти.
Но стоило нам повернуть за очередной угол, как картина изменилась.
Тут мы увидели несколько лавчонок, толпу людей, ощутили запах хлеба и баранины. И ещё эта улица постепенно заполнялась ровным приближавшимся гулом от десятков копыт, всхрапывания и вздохов коней, позвякивания сбруи. Земля начала еле заметно покачиваться.
Никто из прохожих не обращал на кавалькаду особого внимания: видимо, отряд всадников на улице здесь не был событием. Да и сами прохожие были чем-то смутно похожи на проезжавших – в основном, молодые мужчины. В конце концов, я был в пограничном округе, где большая часть мужского населения была военными, в свободное время обрабатывавшими свой надел земли или доверявшими это занятие родным.
Если бы эти всадники оказались вдруг на чистых, запруженных многоцветной толпой улицах Чанъани, то посмотреть на них остановились бы многие: эти равнодушные лица цвета земли, не знающие румян и сурьмы, но знакомые с беспощадным ветром степи… эта расслабленная качающаяся посадка, говорящая о том, что в седле такие всадники могут спать целую ночь, как и отправлять с седла всяческие естественные потребности… и, наконец, вооружение.
Тут не было одинаковых небольших луков в тряпичных чехлах и одинаковых парадных доспехов. Воины Ань Лушаня, похоже, считали особым шиком громадные тюркские луки, натянуть которые под силу только настоящим силачам. Луки эти, укреплённые у левого стремени, доставали им до пояса, если не выше. И ещё эти воины не гремели без необходимости металлом – по случаю летней жары на них были лишь насквозь пропылённые длинные мундиры, которые в пешем строю доставали бы им до щиколотки. Может быть, броня, состоящая из множества худо-бедно связанных вместе пластинок, и путешествовала с ними у седла в одном из притороченных бесформенных мешков, но никаких попыток выставить это богатство напоказ всадники Ань Лушаня не делали.