Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
Приходилось, впрочем, скромно признать, что мир существует давно – несмотря на всё то, что мы с ним делаем. Он будет существовать и после меня, без меня. И уцелел бы, наверное, даже без полученной мной информации, которая была такова, что оставалось только суметь ей правильно воспользоваться, – и работа в империи будет закончена.
Но были и другие вещи, непонятные, тревожащие. Какие-то очень важные слова, сказанные Ань Лушанем, которые я слышал, – но, похоже, не понял их смысла. И ещё его взгляд. Выражение лица.
Вообще, если тебе кажется, что всё происходящее попросту неправильно и необъяснимо,– значит, ты просто чего-то не знаешь. А должен знать.
Я вздохнул, вынул из седельной сумки флягу, сделал глоток. Какая роскошь – не спеша ехать одному, без неприятного усатого провожатого, который при въезде в Лоян слегка застенчиво поведал мне, что у него в городе то ли была любимая тётушка, то ли есть любимая тётушка. Спасибо, господин Ду, – наконец-то я заслужил право посидеть в одиночестве под любимыми ивами у любимого ручья в городе вашей тётушки и съесть несколько кусочков любимой лоянской рыбки. А затем неспешно отправиться в столицу по наезженному, запруженному путниками и грузами главному тракту страны, соединяющему две из трёх её столиц.
Итак, странности. Ну, например: очень старый знакомец приближается к полководцу, въезжая в круг света масляных ламп. Говорит ему: «Давно не виделись, братец».
И реакция великана оказывается на удивление бурной и совершенно непонятной. Этот человек протрезвел на глазах от одного вида моей относительно скромной персоны.
Он смотрел на меня так, будто увидел восставшего из могилы. Смотрел и шевелил губами.
– Может, мне встать на колени? – наконец осведомился он чуть заплетающимся языком. – Вот они… – Тут полководец поводил вокруг большим пальцем, – они сейчас тоже встанут на колени, хочешь?
В этот момент мне показалось, что в глазах его мелькает не что иное, как страх. Но этого уж никак не могло быть, ему не с чего бояться сына того человека, который много лет назад подарил ему шанс начать нормальную жизнь. Это было давно, шансом он воспользовался в полной мере…
– Когда ты в последний раз вставал на колени? – осведомился я.– Ну, разве только в столице. Но не здесь, в твоём пограничном царстве.
– В столице, в столице, – подтвердил он, продолжая рассматривать меня. – Перед моей приёмной матушкой, например. Ой! – тут он картинно зажал рот, округлив глаза. – Мне не следует упоминать о ней в твоём присутствии! Кстати, если она мне -матушка… то ты, значит, кто? Наверное, дядюшка! Нет, не дядюшка, а – страшно сказать…
Свита молчала. То ли не понимала ни слова, то ли, наоборот, слишком хорошо понимала. Бог Небесный, неужели слава о моих любовных подвигах проникла и сюда?
Мне вместо этого следовало подумать: а как вообще полководец получает сведения обо всём, что происходит в столице? Но тогда, списав странную реакцию великого воина на его очевидно нетрезвую голову, я начал размышлять лишь о том, что на месте дикой ночной стычки на краю империи встретились два любовника гуйфэй Ян – прежний и нынешний, и один говорит другому именно об этом.
Человек, известный ныне империи и миру как Ань Лушань, лет тридцать назад носил совсем другое имя. То был мальчишка, оказавшийся фактически сиротой, бродяжничавший по славным городам Согда. Он попался раза два на воровстве, побывал в тюрьме. Семья его, замешанная в очередном кровавом перевороте при дворе западных тюрок, скрылась к тому времени на востоке, в империи, а будущий полководец отстал от родителей – как ему казалось, навсегда. И несколько месяцев мой отец по какому-то стечению обстоятельств откармливал его и платил ему жалованье конюха, пока не переправил поближе к родителям. Где молодой человек и попал в императорскую армию, причём в такие места, дальше которых не посылают,– вот в эти самые, на холодные и пустынные границы северо-востока.
Я еле его замечал в те далёкие самаркандские годы: конюх и конюх. Пока не произошла занятная история: взбесившийся жеребец вдруг пошёл прямо на меня, крутя бешеными красными глазами.
И некий юноша повис на его узде, закрыл меня телом.
Только потом, после многих лет выучки в шелкоторговле, у меня мелькнула мысль: когда какой-то человек оказывается в нужном месте в нужное время, то есть шанс, что он знал заранее и место, и время. Взбесить жеребца так же нетрудно, как и успокоить его… А спасти жизнь сыну хозяина – идея, хорошая во всех отношениях.
Мы почти подружились. И то, что мой отец помог потом конюху добраться до родителей, произошло в немалой степени благодаря тому жеребцу с поднятыми над моей головой копытами.
С тех пор мы с этим человеком не виделись много лет, пока совсем недавно не столкнулись лицом к лицу в имперской столице. Ему назвали моё имя.
– Я помню это имя, я буду его помнить всегда, – торопливо проговорил тогда полководец, вглядываясь в моё лицо, а свита тащила его от меня буквально силой.
Тащила потому, что человек, победивший киданей в трёх больших битвах (и битый ими в двух других), торопился на приём к императору, который пытался примирить двух своих лучших полководцев, двух великих тюрок – Ань Лушаня и Гэшу Ханя.
Но царственный Гэшу назвал Аня варваром и лисицей и, недовольный, уехал в свою ставку на западе, в Ланьчжоу, к своим виноделам, сотням музыкантов и гарцующих цирковых наездников.
А Ань Лушань через несколько лет – то есть совсем недавно – столкнулся с новым врагом, первым министром империи Ян Гочжуном.
Я перебирал в уме все подробности этой странной истории. Да, кончилась она хорошо: усыпанный наградами и с тридцатью двумя подписанными императором приказами о генеральских званиях для лучших из своих пограничников, Ань Лушань вернулся в Фэньян.
Потому что к этому моменту цзедуши трёх северо-восточных пограничных округов – Пинлу, Хэдуна и Фэньяна – уже в течение нескольких лет был приёмным сыном императора и его возлюбленной гуйфэй Ян.
Сестра смягчила сердце брата-премьера и околдовала своего повелителя, угрюмо ворчали коренные ханьцы, опасавшиеся, впрочем, слишком громко ругать тюрок, полутюрок и других инородцев, – им могли бы напомнить, кем были сам император и прочие принцы Ли из дома Тан.
В тот год прекрасной гуйфэй Ян только-только исполнилось тридцать лет, и нетрудно представить, каким сладким и озорным огнём горело её тело, когда она устроила только что усыновлённому грозному воину знаменитую на всю империю сцену «купания новорождённого».