Люблю. Ненавижу. Люблю
Шрифт:
Я закрыла обе брошюры и задумалась.
А через неделю Валду Рейтель – впервые показал зубы, и я решила отомстить ему не только за Илью, но и за себя. Да, так и было.
Пани Остальская
Анна Рудольфовна после ухода Сандрин долго глядела из окна на улицу, на которой бабочкой пролетела вся ее жизнь... Тишина и шум мало трогали ее последние дни.
Что-то произошло в организме пани Остальской, но что именно пока было не совсем ясно... Анна Рудольфовна тяжело вздохнула и обвела глазами стены с портретами.
– Совершенно русская – как земля, – вдруг сказала пани Остальская, вспомнив Сандрин, и повторила: – Совершенно русская...
Она еще долго сидела, разглядывая людей, идущих по улице, потом дохромала до спальни и улеглась на край большой кровати.
– Мне ее жаль, – повторила она несколько раз.
И тихо заснула...
Чего он боится?...
Пока они шли и разговаривали, Фуат уговаривал себя: «Соберись, тряпка, расскажи ей о своей любви... Или просто назначь свидание, ведь она наконец-то одна... Расскажи ей про свое помешательство, когда увидел ее в первый раз, и потом, когда узнал об их свадьбе с Ильей, и про Французскую Гваделупу... И про то, что верил, что встретит такую же, но не встретил даже похожей, хотя искал... Искал!.. Скажи ей прямо сейчас, что она – одна на миллион!.. Никаких соплей и вранья, просто скажи ей, что любишь и не можешь без нее, и что она тебе снится...»
При этом он что-то оживленно рассказывал Сандрин – какие-то поросшиемхом школьные воспоминания, бодро гогоча при этом... Сашка чутко улыбалась на каждую его плоскую шутку, а он жадно вдыхал воздух, который выдыхала она. И у него снова не хватило храбрости намекнуть ей, что именно она, Сашка Синицына – принцесса его грез и основной фактор его тяжелого любовного помешательства уже больше двадцати лет!..
Он вдруг с подозрительностью следователя прислушался к себе, мысленно лопоча, что чувства не живут так долго. Ведь чувства – скоропортящийся товар?!
С чего он это взял, дурачок?...
«Почему я люблю ее до сих пор?! Не понимаю...» – глядя на узкую спину сорокалетней усталой женщины, язвительно осведомлялся у него тот самый с выгоревшим чубчиком восьмиклассник, каким он был когда-то, и который чудом не выветрился из него за двадцать лет.
Сегодня он выследил ее и шел за ней от радиостанции до дома у парка, удивляясь, зачем она идет туда?... Потом долго курил за деревом, чтобы выйти оттуда, словно бы случайно.
«Довольно! Хватит воспоминаний... Она – не твоя жизнь...»
И ретировался от греха подальше, как последний трус, скомкавслова прощания на ступеньках казармы, в которой она жила.
«Это какая-то ошибка... Я люблю ее так долго и непроходимо, а она, похоже, даже не догадывается об этом?!» – Через полчаса дома он залпом выпил стакан коньяку. От шагов включилось радио, и деревянный дом наполнился музыкой Рахманинова – мелодией одинокой души.
И расплющив нос о стекло, он еще долго смотрел на черную реку; от коньяка на душе стало немного легче...
Утром он спустился к реке.
Дождь прошел, натянутые веревки волн неумело перебирал ветер. У берега плескались воробьи и плавали пакеты из-под молока.
Фуат покосился на небо и присел у воды; Сандрин не выходила у него из головы всю ночь.
– Нет, все правильно, – бормотал он. – Сашка одна на миллион, другую б я не полюбил... Я ей вроде бы нравлюсь. – Фуат зажмурился и добавил: – Мы ведь можем сойтись?...
«Нет, пока я не найду эту чертову руку фельдъегеря Орлова, а потом?... К тому же в ней чувствуется какой-то надлом...»
В общем, он снова так ничего и не решил, хотя вспомнил, что мысль купить дом и зажить в нем с собакой и женой к нему как-то приходила...
Забредала в голову такая мысль!..
Правда, ни жены, ни собаки у него так и не случилось.
Несоответствие
Утром в Тапу приехал «Мерседес-144» цвета спелых помидоров агента Шиппа; не красавца, но тем не менее агента...
– Одолели светлые мысли?... – заходя к Фуату на лодочную станцию, спросил он.
– Одолели, – кивнул Фуат, глядя на воду: он ловил рыбу. – Ну, что? Новости есть?...
Шипп покачал головой и задал аналогичный вопрос.
Фуат улыбнулся и снова закинул удочку.
Какое-то время агенты сидели молча и ждали. Ничего не происходило – лишь солнце жарило с неба. Серый грязный кабысдох у них за спиной увлеченно зарывал и разрывал что-то у своей будки. Этим чем-то был сверток, похожий на культю...
Фуат сплюнул в воду.
– Помыть бы пса, – сказал он, оглядываясь на проделки кабысдоха.
– Зачем? – оглянулся на собаку Шипп. – Еще цапнет...
Кабысдох все слышал и гавкнул, чтобы привлечь внимание агентов, но те уже отвернулись и снова уставились в реку. Ни одна рыбка так и не клюнула ни через полчаса, ни через час.
– Значит, они могут быть живы, те, двое?... – произнес Фуат. Шипп кивнул, загородившись от солнца рваным лопухом. – Ведь взрыва, как выяснилось, не было!
– А если они выпрыгнули с парашютом – ну, Хаверь, Лихута и... рука фельдъегеря? – заговорщически подмигнул из-под лопуха Шипп.
Слышавший все кабысдох взлаял и потряс каким-то заварзанным шматком, поднятым с земли... Агенты шикнули на разбаловавшегося пса:
– Шшшшшш!..
– Пшел отсюда!
И продолжили ленивый разговор, потом отправились попить пивка – после вчерашнего, да и позавчерашнего у обоих болела голова.
– Пошли, Бобби, дружище! – позвал кабысдоха Фуат.