Любовь и ненависть
Шрифт:
еще находятся ретрограды и оболтусы, которые считают Эрика
бездарным шарлатаном и дельцом. Нет, Эрик настоящий
художник-новатор, и в обиду я его не дам.
Рядом с кроватью на тумбочке - кувшин с квасом. Квас
оказался не очень холодным, но выпил я его с удовольствием.
Я был один в квартире. Жанна с ребятами на даче. И тотчас
же - телефонный звонок. Я вздрогнул. Я всегда вздрагиваю при
звуке звонков, особенно телефонных. Как
выключить на ночь телефон? Значит, был хорош. Прежде чем
взять трубку, я быстро прикинул: кто бы мог звонить? Из
редакции по пустякам беспокоить не станут. Может, от
Никифора или сам тесть? Начнет драить, читать наставления
и угрожать... А может, лучше не брать трубку? Звонок. Еще
звонок.
– Я слушаю.
– Ты дома?
– Это звонит жена. И какого ей черта надо?
Неужели не понимает? Я же ее не беспокою, как договорились.
Полная свобода. И не мешать друг другу.
– Нет, в гостях, - раздраженно бросаю в трубку.
– Я сегодня не поехала на работу: у Никитки вдруг
поднялась температура - тридцать семь и две. Вчера
накупался, весь день из воды не вылезал.
– Врач был?
– Только что вызвали.
– Ну ничего: у него дедовское здоровье. Я позвоню.
И все. Больше говорить нам не о чем. Это единственное,
что нас связывает, - дети. Никитка, Дунечка и Юлиан. Да еще
связывает нас тесть. Вернее, меня связывает по рукам и
ногам. Когда я было твердо решил порвать с Жанной и
открыто, так сказать, официально, уйти к Еве, у нас с тестем
состоялся неприятный разговор. Сначала он пробовал меня
увещевать, говорил о детях, которым нужен отец, о том, что
Жанна и так дает мне полную свободу, что ему известно о моих
связях с другими женщинами, что, конечно, любовь проходит,
но это вовсе не достаточная причина для разрыва. Семью
надо сохранить. С годами, мол, все уляжется, притрется,
плохое забудется и тому подобный вздор. Я попытался
возразить на высоких нотах, что-де жить без любви
безнравственно. И тут он взбеленился. Застучал кулаками и
обрушил на мою голову лавину оскорбительных слов. Каких он
только мне ярлыков не навешивал, один тяжелее другого:
бездарь, мерзавец, авантюрист, растленный тип, проходимец,
жулик, подонок, сукин сын, щенок. Все эти регалии я с, полным
основанием, так сказать, по заслугам мог бы вручить и ему. Но
я молчал, потому что в его громовой речи кроме преамбулы,
состоящей из оскорблений и унижений меня, как личности,
была довольно
– Вспомни, кем ты был шесть лет назад. Я сделал из
тебя человека! Без меня ты ничтожество. Гнида...
Словом, я тебя породил, я тебя и убью. Дурак,
возомнивший себя Наполеоном. И по своей глупости считает,
что он меня породил. Если уж говорить откровенно, так всем,
что во мне есть, я обязан моим друзьям, таким, как Евгений
Евгеньевич Двин - ученый с мировым именем, великий мудрец,
ученик и последователь самого Эйнштейна, как Савелий
Адамович Чухно - любимый ученик Эйзенштейна, слава и
гордость советского киноискусства, как Гомер Румянцев -
самый талантливый из всех международных обозревателей,
политик, дипломат, публицист высшего класса или как мой
скромный, умный заместитель, великолепный журналист и
организатор Гриша Кашеваров. Они меня воспитали, обучили,
сделали из меня журналиста. Я благодарен судьбе, которая
связала меня с этими людьми. Эти люди высокообразованные,
талантливые, блестящие организаторы и новаторы, творцы
широкого диапазона, люди гибкого ума, чуткого ко всему
новому и передовому.
Я люблю Еву - самую яркую звезду нашего экрана, и во
имя этой любви я готов был жертвовать всем. Уж без крова и
без хлеба не останусь - я верил моим добрым друзьям и знал,
что они не оставят меня в беде. Ни меня, ни тем более Еву уже
не устраивали наши полулегальные отношения. Она как-то
сказала: "Делай, милый, выбор - или, или. Так я больше не
могу". Ее руки добивался известный композитор. О
создавшейся ситуации, о крупном разговоре с тестем и о своем
решении порвать с Жанной и уйти к Еве я рассказал Савелию
Чухно. На него это произвело ошеломляющее впечатление, но
он не охнул, не сделал большие глаза, не обозвал меня
сумасшедшим. Он просто, по своему обыкновению, скривил
кроваво-красные губы, ухмыльнулся как-то странно своей
дьявольской ухмылкой и, не глядя на меня, обронил спокойно:
– Когда бог хочет кого-нибудь наказать, он лишает его
разума. Чем ты не угодил всевышнему?
– Я серьезно. Мое решение окончательно, - твердо
сказал я.
Он не сразу мне ответил. Болезненно поглядел на меня.
Глаза его стали грустными-грустными, лицо помрачнело.
Сказал очень тихо и по-отцовски душевно:
– Я понимаю, что это серьезно. Чертовски серьезно. И