Любовь… любовь?
Шрифт:
Скерридж не стал слушать их разговор. Выйдя из шахты, он напрочь забывал о ней и никогда без надобности не вспоминал. Он ненавидел каждую минуту жизни, проведенную там внизу, в темноте, где он корпел, как скот. Именно, как скот, разгребая внутренности земли, чтобы добыть себе средства к существованию. Начинало сказываться бремя лет. Он подходил к тому возрасту, когда большинство людей оставляют работу по контракту и берутся за более легкий труд. Но он и подумать не мог о том, чтобы дать денежкам проплыть мимо носа. Коль скоро можно прилично заработать, надо зарабатывать. И он будет гнуть спину, пока не настанет день, когда он сможет сказать всему этому «прощай»….
Он пил жадно, большими глотками, и уровень жидкости в его кружке быстро уменьшался. Как только он поставил
Мать и дочь одновременно услышали глухое урчание приближавшегося к дому мотоцикла.
— Это, должно быть, Эрик, — сказала Ева, взглянув на свои часы-браслет. — Он сказал, что будет около десяти. — Она потянулась за сапогами и сунула в них ноги.
— Не хочешь выпить чайку перед уходом?
— Нет, спасибо, моя хорошая. — Ева поднялась. — У нас сегодня, право, мало времени. Мы обещали заехать к одним друзьям. — Она взяла сумочку и принялась в ней рыться. — Да, пока не забыла… Возьми вот это. — Она протянула руку ладонью вниз. — Тебе это пригодится.
Мать машинально тоже протянула руку и только тут поняла, что дочь сует ей десятишиллинговую бумажку.
— Нет, нет, — сказала она. — Хотя спасибо. Только не тебе давать мне деньги.
— Но разве я не могу сделать тебе подарок? — спросила Ева. — Возьми и купи себе чего-нибудь. Не часто ведь ты себя балуешь.
— А как я объясню потом твоему отцу? — сказала миссис Скерридж. — Он и так считает, что я транжирю его деньги. А сказать ему, что это ты дала, я не могу.
Ева сунула бумажку обратно в сумочку.
— Ну, ладно. Тебе виднее…
— Я не хочу, чтобы ты обижалась, — сказала мать. — Но ты же все понимаешь.
— Да, — сказала Ева, — понимаю.
Урчание мотоцикла затихло позади дома, и послышался стук в дверь. Ева вышла в сени и вернулась с Эриком, своим мужем. Он сказал «добрый вечер» миссис Скерридж и остановился на пороге; смущенно окинул взглядом комнату, потом поглядел на жену — она к тому времени уже надевала пальто и повязывала косынку под подбородком… Был он молодой, светловолосый, крупный, в просторном кожаном пальто и высоких сапогах. В опущенной руке у него болтались шлем и очки.
— Холодно, наверно, будет ехать сегодня на мотоцикле? — заметила миссис Скерридж. Она не знала, как вести себя с зятем, потому что до сих пор не имела случая толком его узнать.
Он с секунду смотрел на нее, потом взгляд его снова перешел на Еву.
— Да, нет. Не так уж страшно, если тепло одеться, — сказал он. — Ну как, готова, лапочка? — спросил он Еву.
— Вроде да. — Она взяла сумочку и поцеловала мать в щеку. — Я загляну, как только выберу минутку. И ты тоже соберись с силами и навести нас.
— Уж как-нибудь нагряну.
— Ну, ты ведь знаешь: мы всегда будем рады тебе, — сказала Ева. — Правда, Эрик?
— Конечно, правда, — сказал Эрик. — Приезжайте, когда вздумается.
Интересно, как бы они повели себя, если бы она вдруг вечером заявилась к ним, когда у них, скажем, были бы гости, — промелькнуло у нее в голове. Но она тут же отбросила эту мысль и проводила молодых
Она села и принялась смотреть в огонь, и ей вдруг стало так горько, так жалко себя, что непрочный барьер безразличия, которым она себя окружила, рухнул, и по ее впалым щекам тихо потекли слезы. Впервые за многие годы она позволила себе эту роскошь — выплакаться. Она оплакивала многое: одиночество сегодняшнего дня и вчерашнего; слишком краткий период счастья и будущее, которое ничего не сулило ей. Она плакала о том, что жизнь не сложилась так, как могла бы, и плакала о том, что она сложилась именно так. Однако слезы не принесли ей утешения. Вечер постепенно переходил в ночь, а она все сидела, и горе ее медленно перерастало в возмущение, в обиду при мысли о том, что Скерридж находится сейчас в городе; среди света и людей, что он идет куда-то вместе с вечерней субботней толпой, чтобы поставить ее счастье и благополучие в зависимость от быстроты ног какой-то собаки, гонящейся за механическим зайцем. Немного погодя, нагнувшись, чтобы помешать в очаге, она вдруг почувствовала острую боль. Кочерга со звоном ударилась о каменную решетку — боль пронзила миссис Скерридж, как раскаленное копье. Усилием воли, от которого пот выступил у нее на лбу, она распрямилась и, с трудом переведя дух, откинулась на спинку кресла. Люмбаго — такое чудное слово, что его даже трудно принять за название болезни, хотя болезнь эта не шуточная — во всяком случае для нее. Боль возникала неожиданно, вот как сейчас, и миссис Скерридж становилась совсем беспомощной. Иной раз это случалось ночью, и она лежала, обливаясь потом, пока ей не удавалось разбудить Скерриджа и попросить его перевернуть ее на другой бок. Она взглянула на часы, стоявшие на полке над очагом. Скерридж вернется, может, только еще через час или два. А ей так хотелось побыстрее забраться в теплую постель, и чем больше она этого хотела, тем острее ощущала желание досадить Скерриджу.
Вот тогда-то ей впервые и пришла в голову мысль запереть дверь на ночь и не пускать его в дом.
Она понимала, что это жалкая затея, но ничего другого придумать не могла, чтобы выразить свою обиду и показать, что не желает больше считаться с ним. Она предвидела, что ничего хорошего из этого не получится, хотя мысль, притупленная болью, возникавшей на пороге каждой секунды, и не подсказала ей, каким гневом может вскипеть наутро Скерридж. Сейчас она думала лишь о теплой постели и о забвении, которое несет с собой сон. Она не могла и помыслить о возвращении пьяного Скерриджа или представить себе, что ей придется сносить его приставания, жалкую пародию на пылкие порывы их молодости.
Она вскипятила чайник и, налив кипятку в глиняную бутылку, потащилась наверх. Там она приготовила себе чаю и принялась рыться в буфете, где хранились старые рецепты и пузырьки с патентованными средствами, пока не наткнулась на круглую коробочку со снотворным, которое когда-то выписал ей врач. На этикетке значилось: принимать по две штуки и ни в коем случае больше. Она взяла две пилюли, помедлила и проглотила третью. Ей хотелось заснуть покрепче, чтобы не просыпаться, когда придет Скерридж. Стоя так, с коробочкой в руках, она вдруг подумала: а хватит ли там таблеток, чтобы заснуть и уже никогда не проснуться, и тотчас отшвырнула коробочку подальше, в гущу пузырьков и пакетиков, и закрыла буфет. Она налила себе чаю и выпила его, сидя перед огнем, охватив пальцами теплую кружку. В одиннадцать часов она разгребла угли в очаге, вышла в сени и закрыла заднюю дверь на засов. Еще не задвинув его, она почувствовала, как на нее наползает знакомая апатия. К чему? Что это даст? Потом повернулась и пошла назад, в кухню, прикрутить газ. При свете свечи она осторожно поднялась наверх. Разделась и, дрожа, залезла под влажную простыню. Долго передвигала она бутылку с горячей водой, пытаясь отогреть то один застывший бок, то другой, пока вдруг не согрелась, и тогда быстро заснула.