Любовь… любовь?

Барстоу Стэн

— Когда же ты вернешься?

— Когда переступлю порог, тогда и вернусь, — сказал он уже в дверях. — И наверняка ужинать захочу.

А порог он переступит, когда нетвердые ноги приведут его домой, подумала она. Если он проиграет, то напьется, чтобы утешиться. Если выиграет, то напьется, чтоб отпраздновать выигрыш. А на ее долю в любом случае останется лишь злость да новые оскорбления.

Через несколько минут после того, как он ушел, она поднялась и подошла к задней двери, чтобы посмотреть, что происходит на дворе. Снова шел снег, и его легкий чистый пушок смягчал резкие, уродливые очертания разваливающихся построек на участке за домом и засыпал следы Скерриджа, шедшие от двери вниз по склону, в направлении леса,

который пересекала тропка, выходившая на шоссе в миле от них. Женщина вздрогнула, почувствовав дыхание холодного воздуха, и вернулась в дом, захваченная помимо воли воспоминаниями. Было время, когда сараи стояли крепкие, прочные и служили пристанищем для домашней птицы. Сад и огород тоже выглядели иначе и снабжали их овощами и фруктами, которые не только удовлетворяли их собственные нужды, но еще и, шли на рынок. Сейчас огород зарос сорняками и щавелем: Ну, а дом — они купили его задаром, потому что он был старый и слишком большой для одной хозяйки, но и он в свое время был крепким и прочным и неплохо выглядел, если его исправно красить, подправлять стены и следить за рамами. В первое время, видя, как все начинает расползаться, она пыталась сама что-то делать. Но это была неблагодарная безнадежная борьба без всякой поддержки со стороны Скерриджа, — борьба, в которой она под конец потерпела поражение и которая привела к тому, что сначала она впала в отчаяние, а потом в апатию. Теперь все гнило и разваливалось, и это постепенное умирание было как бы символом ее собственного превращения из полной надежд молодой жены и матери в уставшую от жизни старуху.

Раздумывая обо всем этом, она вымыла чашки и поставила их сохнуть. Потом взяла ведро для угля и пошла вниз в большой погреб, где было темно как в склепе и капало с потолка. Там она наполнила ведро и потащила его наверх. Заправив огонь, навалив в очаг целую гору сырого блестящего угля, она почувствовала некоторое удовлетворение от того, что хоть в этом благодаря шахтерскому пайку, положенному Скеррижду, они никогда не терпят недостатка. Затем она включила приемник на батареях и протянула ноги в рваных парусиновых туфлях к огню.

По радио передавали программу старинной танцевальной музыки — «Сельский вальс», «Велета», «Мы, уланы», «Ты моя медовая кашка, а я пчела…» Оба они — и она и Скерридж — в те далекие, далекие дни любили старинные танцы и, презирая современные фокстроты, в первые годы замужества часто кружились в вальсе, пока какая-нибудь добрая соседка смотрела за малюткой Евой. Ах, какие это были чудесные дни — короткая эра блаженной свободы, когда строгие ограничения родительского дома остались позади, а безумие Скерриджа еще было сокрыто во мраке будущего. Ах, какое это было время… Сегодня словно все сговорилось тревожить ее память: она сидела перед приемником, и знакомые мелодии поднимали со дна души давно затонувшие картинки и прибивали их к берегам ее сознания; тогда она взяла свечу и поднялась в холодную, похожую на сарай спальню, взобралась на стул и долго рылась в ящике над встроенным в стену гардеробом, пока не извлекла оттуда альбом с фотографиями. Вытерев заплесневелую крышку о свою рабочую блузу, она спустилась с альбомом вниз, к огню. Она многие годы не заглядывала в этот альбом и сейчас медленно переворачивала страницы, возвращаясь к дням своей юности.

Она заснула и проснулась от неожиданного стука в заднюю дверь, — газовая лампа потухла, и комнату освещали лишь отблески огня, догоравшего в очаге. Она подумала было, что стук ей послышался, но он повторился, на этот раз более настойчивый, тогда она встала и, подняв и положив на стол альбом с фотографиями, который соскользнул с ее колен на пол, пока она спала, вышла в сени.

Остановившись в нескольких шагах от двери, она крикнула: «Кто это? Кто там?» Дом-то ведь стоял в стороне от жилья, и, хотя нервы у нее были крепкие, на этот раз, внезапно пробудившись от сна, она почувствовала

легкую тревогу.

— Это я, — ответил женский голос. — Ева.

— Ох! — выдохнула миссис Скерридж и, подойдя к двери, отодвинула засов и распахнула ее. — Входи, моя радость, входи. Я тебя не ждала сегодня. Ты, наверно, совсем застыла.

— Подожди минутку, — сказала дочь, — я только крикну Эрику. — Она дошла до угла дома и крикнула в темноту. Мужской голос ответил ей, потом с дороги, пролегавшей мимо фасада, раздался захлебывающийся кашель мотоцикла.

— Я уж думала, что тебя нет дома, когда увидела, что темно, — сказала Ева, вернувшись. Она отряхнула снег с сапог и только тогда вошла в сени. — Что ты делаешь в темноте? Только, пожалуйста, не говори, что у тебя нет денег на газ.

— Он погас, пока я дремала.

Они прошли по выложенному каменными плитами коридору на кухню, освещенную огнем из очага.

— Я сейчас найду кошелек — может, у меня там есть медяки.

— Подожди, — сказала Ева и достала свой кошелек. — У меня есть шиллинг — дольше гореть будет.

— Да у меня тоже есть медяки… — начала было мать, но Ева уже вышла из комнаты, и каблуки ее застучали по ступенькам, ведущим в погреб. Миссис Скерридж поднесла свернутую бумажку к огню и, услышав звон шиллинга, упавшего в счетчик, зажгла газ.

— А Эрик что, не зайдет? — спросила она у Евы, когда та вернулась.

— У него заседание футбольного клуба в Крессли, — сказала Ева. — Он заедет за мной на обратном пути. Тогда, может, и заглянет на минутку.

Мать смотрела на дочь — та сняла с головы платок и подправила пальцами каштановую шевелюру со свежим перманентом.

— Занятой молодой человек, этот твой Эрик.

— О, за ним не угонишься — его так и рвут на части.

Ева сняла толстое твидовое пальто. Под ним оказалось темно-зеленое шерстяное платье. Вокруг высокого ворота вилось ожерелье из поддельного золота, запястье Евы украшал такой же браслет. Дух преуспеяния и благоденствия вошел вместе с ней в жалкую комнату.

— На прошлой неделе его сделали мастером, — сказала она с легкой гордостью в голосе.

— Повысили, значит, да?

Ева приподняла на бедрах юбку, чтоб не вытягивалась сзади, и села в кресло отца. Она сняла меховые зимние сапоги и положила на решетку очага ноги в нейлоновых чулках.

— Рано или поздно он станет управляющим, — сказала она. — Все говорят, что уж очень он толковый.

— Приятно слышать, когда молодой человек в гору идет, — сказала ее мать, — а особенно если этот молодой человек имеет к тебе отношение.

Ева провела ладонями по икрам и приподняла подол платья, чтобы погреть колени. Она была худенькая, тоненькая, зябкая — она вечно мерзла зимой в этом доме. Протянув руки, она пригнулась ближе к огню.

— Бр-р-р! Ну и погодка… Можно живьем замерзнуть.

— Надеюсь, с твоим Эриком ничего не случится на мотоцикле.

— О, за него можно не беспокоиться. Он ездит осторожно. И потом он сегодня с коляской — в такую погоду оно лучше… Ты что, порезалась? — спросила она, только сейчас заметив повязку на руке матери.

Миссис Скерридж рассказала, что случилось, и Ева промолвила:

— Смотри, это не шутка. Еще заражение начнется.

Миссис Скерридж передернула плечами: подумаешь.

— Это всего лишь царапина. Я ее смазала мазью. Через день-два пройдет…

— Мне нравится твое платье, — сказала она немного погодя. — Новое?

— Ну, как тебе сказать? Я надевала его раза два или три. Я купила его в Лидсе, когда мы ездили искать мебель. Увидела в витрине у Крестона — ну, знаешь, в районе Бриггейт, — и уже глаз оторвать не могла. Эрик заметил, что я на него загляделась, и купил. Я понимала, что мы не можем позволить себе такую трату, когда у нас такие расходы с переездом и прочее, но он меня уговорил. — И она рассмеялась от удовольствия, какое доставляет каждой женщине щедрость мужа.