Любовь… любовь?

Барстоу Стэн

Где-то на задворках, на окраине города, он налетел на газетный киоск, привалился к двери, упал, потом сел. Откупорив бутылку, он сделал большой глоток рома. Потряс головой, вздрогнул, перекосился весь и выдохнул: «У-ух!» Немного погодя в лужице света, образовавшейся под фонарем у киоска, появилась тощая тень дворняги, шкура ее в полумраке отливала желтизной. Собака подошла к киоску и ткнулась холодным носом в руку Скерриджа. Он почесал ее за ушами, приговаривая: «Ну, ну, старина, чего ты!» А собака в ответ лизнула его в руку. «Ну, чего ты торчишь на улице в такую ночь?» — сказал Скерридж. «Сидела бы дома — тепло, уютно, славно. У тебя что, дома нет, что ли?» Он поискал на ощупь ошейник. «Э-э, да ты ничейная, а? Сама, значит, по себе… сама по себе живешь». Собака уселась подле него, продолжая время от времени тыкаться мордой ему в руку. «У меня когда-то тоже была собака, — сказал Скерридж. — Похожая на тебя — почти такая же. Только давно это было. Замечательный был пес… чудо. Он приходил встречать меня на шахту. Переехали

его однажды утром в субботу — я как раз с шахты выходил. Грузовик с углем переехал. Полнехонек был. От собаки осталось одно месиво. Нельзя было даже взять домой, чтоб похоронить. Шофер лопатой сгреб останки и увез куда-то. Я даже не знаю куда. Очень я тогда горевал. Эта собака была мне как друг. Ее звали Томми. А как ела! В жизни не видал, чтобы кто-нибудь так ел. Не успеешь, бывало, глазом моргнуть, как она целый бифштекс слопает». Он провел рукой по впалым бокам собаки, по ее торчащим ребрам. «А ты, старина, давно, видно, не ел бифштексов. Ну, да ничего. Думается, скоро и на твоей улице будет праздник. Повезло мне сегодня, вот что я тебе скажу. Так повезло, как еще никогда в жизни. Первый и единственный раз. Никогда такого не было… Разве что тогда, когда я женился на своей миссис. Неплохой билет я тогда вытащил. Жена у меня совсем неплохая. А теперь я ее озолочу. Купаться будет в деньгах, вот что. Да уж тут этот скряга — ее папаша ничего бы не мог сказать. Он все свои денежки церкви оставил, когда мы чуть с голоду не дохли. Заявил, что никуда я не гожусь и никакого проку из меня не будет. Эх, хотел бы я, чтобы он был живой и видел меня сейчас. Может, все-таки он следит за нами с того места, где сейчас находится. Старый черт, ни разу доброго слова не сказал ни человеку, ни скотине. А я вот не такой. У меня всегда была слабость к животным. Таким, как ты. Ты, старина, малый замечательный, хоть ты и ничейный и никому не нужен. А плохо это, наверно, когда ты никому не нужен? Уверен, чертовски плохо. Так вот!..» — сказал он вдруг, приподнимая морду собаки. «Я тебе вот что скажу: повезло тебе. Ты теперь пойдешь ко мне домой. Ну что, по душе тебе это? По душе?»

Он приложил руку ко лбу и что-то забормотал про себя. Внезапно он почувствовал, что ему плохо, очень плохо. «Пора нам с тобой домой двигаться, — сказал он собаке. — Нельзя же провести здесь всю ночь». Он попытался было встать на ноги, но тотчас упал с таким грохотом, что даже киоск затрясся. Посидел немного и снова попытался встать — его качнуло так, что он отлетел на середину улицы. «Пошли, дружище, — сказал он, обращаясь к собаке. — Пошли, мальчик».

Нескоро он добрался до тропинки, пересекавшей лес, — шел он медленно, то пошатываясь, то спотыкаясь о тротуар, то делая замысловатые петли по мостовой, а время от времени и вовсе останавливался, притулившись к какой-нибудь стене, и припадал губами к бутылке. Тропинка, круто поднимавшаяся вверх, заледенела под снегом и походила на застывший водопад, по ней и трезвому-то было бы трудно пройти, а уж для человека, находящегося в том состоянии, в каком был Скерридж, и вовсе невозможно. Он падал на четвереньки почти на каждом шагу; наконец он сошел с тропки и двинулся напрямик вверх по, склону — от одного черного, изогнутого, засыпанного снегом дерева к другому; собака с бесконечным терпением следовала за ним. Почти у самой вершины холма он зацепился ногой за корень и упал плашмя прямо в снег, больно ударившись головой о ствол. Несколько минут он лежал без сознания, а когда пришел в себя, то что-то пробормотал, ошалело потряс головой, потом поднялся и неверным шагом побрел дальше, вверх, где уже не было деревьев. Лишь подойдя к задней двери дома, он заметил, что в окнах нет света. Он взялся за ручку и дернул дверь, подумав сначала, что ее просто заело, и только потом понял, что она заперта. Что за шуточки! Он постучал, затем распалясь гневом, ударил изо всей силы кулаком.

— Хильда! — рявкнул он. — Открой!

Но изнутри не доносилось ни звука, и, подождав немного он направился к парадной двери. Как он и ожидал, эта дверь была тоже заперта. Она всегда была заперта — они не пользовались ею уже пятнадцать лет. Он вернулся назад, тихонько ругаясь на чем свет стоит. Не нарочно же она заперлась!

Не могла она запереться от него!

Никогда она такого бы себе не позволила. И уж во всяком случае, не сегодня, когда у него такая удача. Собака стояла в некотором отдалении и наблюдала за ним, а он стоял в снегу, свесив голову, раздумывая, что же делать. Ему было плохо, очень плохо. Боль стучала в голове, и он с трудом держался на ногах. Приложив холодную дрожащую руку ко лбу, он застыл, ничего не сознавая, кроме боли, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. У него даже память отшибло. Поэтому, когда он наконец пришел в себя, он не мог припомнить, как он очутился тут — один, в темноте, на снегу.

Он опустился на ступеньки крыльца, стараясь забиться подальше в уголок, чтоб не так дуло, и вытащил бутылку с ромом. Сделал большой глоток, чувствуя, как спирт обжигает глотку и теплой волной растекается но телу. На секунду он словно ожил, потом боль вернулась снова, еще более сильная, чем прежде, и захлестнула его черной волной. Он выронил бутылку, сжал голову руками и застонал. Что же это такое? Он хочет войти в дом. Хочет войти в дом, к Хильде. Ему надо что-то ей рассказать. Что-то хорошее. Что-то радостное.

И вот извольте — он не может к ней попасть. Не может войти и порадовать ее. А теперь он уже и не помнит, что же такое он хотел ей рассказать. Он только знал, что это что-то хорошее, потому что до того, как ему стало худо, он чему-то очень радовался. Никогда еще ему не было так худо… Внезапно он поднялся, покачиваясь, на ноги и изо всей силы заорал: «Хильда, Хильда, пусти меня!», так что испуганная собака кинулась прочь, под деревья.

Ответом ему была тишина. Может, Хильда куда ушла, подумал он. Плюнула и ушла. Она не раз грозилась. Только он никогда ей не верил. Он не хотел, чтоб она уходила. Ведь она жена ему, так? Никакой другой женщины он никогда не хотел. А один жить не мог. Кто за ним ухаживать будет? И как он справится со всем? И потом, если она ушла, то как же он расскажет ей? Расскажет — что?.. Что-то хорошее. Что-то радостное… Он повернулся и, раскачиваясь, зашагал через заросли, когда-то бывшие садом, с удивлением и любопытством глядя на очертания сырых, прогнивших сараев. Он подумал, что мог бы там укрыться. Только там, наверное, холодно, а он совсем болен. Нет, надо попасть в дом, где тепло. Он повернулся и зашагал обратно по снегу, глядя на дом, который отчетливо вырисовывался в ярком свете молодой луны. И тут ему пришла в голову мысль об окне.

Нетвердым шагом подошел он к стене и дрожащей рукою стал ощупывать камни. С большим трудом ему удались отыскать неровности в старых, изъеденных непогодой камнях, и, уцепившись за них пальцами, поставить колено на подоконник. Затем он подтянулся и встал во весь рост, нащупывая выбоину над окном. Передвинул было, ногу, чтобы встать удобнее, поскользнулся на обледенелом подоконнике, потерял равновесие и полетел боком, тщетно пытаясь за что-то зацепиться. Правая рука его описала полукруг и ударилась о ржавый, острый как игла крюк для веревки, на которой вешают белье; крюк выступал на несколько дюймов из стены и вошел в руку Скерриджу, так что тот всей тяжестью повис на нем. Неописуемая боль пронзила его; он закричал было, но тотчас захлебнулся булькающим кашлем — острие продрало кожу и мясо, и Скерридж точно груда тряпья упал в снег и остался там лежать, стеная и что-то бессвязно бормоча, тщетно пытаясь здоровой рукой зажать зияющую рану, из которой теплым фонтаном хлестала кровь там, где крюк прорвал артерию. Потом боль заглушила все остальные чувства, он медленно повалился на бок и замер.

Тут вернулась собака, подошла, тихонько повизгивая, к телу, понюхала и стремглав кинулась обратно в лес. А через несколько минут начался снегопад — в воздухе замелькали пышные хлопья, покрывая долину, и город, и склоны холмов. Снег бесшумно падал на крышу дома, где в спальне лежала, погружённая в глубокий сон, миссис Скерридж, и на Скерриджа; сначала снег таял на нем, потом перестал таять и медленно накрыл его глубокой мягкой пеленой.

Почти человек

Перевод Татьяна Кудрявцева

Зовут меня Гарри Уэст, по профессии слесарь-монтажник. Я работаю в фирме «Уиттейкер и сыновья», одной из самых крупных машиностроительных фирм в Крессли, а живу я у миссис Бейнз — этот дом рекомендует фирма своим рабочим — на Мейфкинг-террейс, недалеко от завода. Работа у меня интересная — я люблю мастерить, да и жалованье неплохое, к тому же то премия перепадет, то сверхурочные, так что в общем и целом я жизнью вполне доволен. Единственное, что меня не очень устраивает, — это товарищи. Но в общем-то, и они неплохие ребята. А если иной раз и зубоскалят по поводу меня, так, наверно, потому, что я такой верзила, а рта не раскрою, пока не подумаю. Кое-кто из них считает, что другого такого чудака днем с огнем не сыщешь: я ведь не люблю компании и не напиваюсь каждый вечер и не гоняюсь за юбками, точно в этом вся радость жизни. Поэтому-то иной раз в понедельник утром, когда небо кажется им с овчинку, после того, как они всю субботу и воскресенье накачивались пивом, они и любят пройтись насчет мамаши Бейнз и этой ее доченьки Зельмы. Но с меня все как с гуся вода. Пусть себе болтают. Мое дело сторона: знай помалкивай и будь доволен жизнью, так я считаю. А женщинами я ничуть не интересуюсь. Есть другие возможности тратить время — да и деньги тоже.

И есть у меня кое-что получше любой девчонки — хорошая штучка, почти человек. Только одета она в хромированную сталь вместо нейлона, а вместо губной помады у нее — черная эмаль. Хорошая штучка — надежная. Если смотреть за ней как следует, никогда не подведет, чего не скажешь про многих женщин. Каждую субботу после полудня я проверяю ее и протираю. Лучшего времяпрепровождения в субботу и не придумаешь, только я да моя машина — и никаких тебе проблем. Дайте мне побыть с ней вдвоем, ничего мне больше не нужно.

Сейчас лето, суббота, ярко светит жаркое солнце. Я стою на коленях на заднем дворе у мамаши Бейнз, а у стенки на подставке стоит мой мотоцикл, как вдруг сверху на меня падает тень. Подымаю глаза, вижу — прямо передо мной торчит Зельма.

— Привет, Гарри! — говорит она и смотрит на меня этими своими тусклыми, цвета хаки, глазами, в которых я еще ни paзу не видел никакого выражения. О чем она думает? Или не думает вообще ни о чем, что, как мне кажется, и есть ее обычное состояние.

— А, привет. — Я отворачиваюсь от нее и снова принимаюсь за работу: подкручиваю шпиндель на переднем колесе гаечным ключом.