Любовь… любовь?
Шрифт:
— Вы что же, уже переехали, значит?
— Да, слава богу. Правда, пройдет еще немало времени, прежде чем мы устроимся: ведь все такое новое. Но мы точно в раю после нашего прежнего жилья.
— Да, уж наверно. Но ты ведь, кажется, ладила со своими хозяевами? У тебя никогда не было с ними неприятностей?
— Что ты! Конечно, никогда. Ну, бывало, скажешь там слово-другое, но миссис Уолшоу — женщина сдержанная, настоящая леди, так что лаяться она ни с кем не станет. У нее, правда, такая манера смотреть на всех свысока — мне это не по душе. Но уж очень ей Эрик нравился —
— Да, люди бывают всякие… Значит, у тебя было много дел сейчас, да?
— Ой, ты и представить себе не можешь сколько. Надо было все вымыть, и покрасить, и купить мебель, и сшить занавески — целый месяц на это ухлопала. Зато у нас такой чудесный дом, мама. Когда Эрик уходит на работу, я частенько хожу по комнатам и все говорю себе: это в самом деле наш дом. И никак поверить не могу. Все мне кажется: вот проснусь утром, открою глаза и увижу, что я снова лежу в комнате миссис Уолшоу…
Они немного помолчали; Ева потирала ноги, протянутые к огню. Потом миссис Скерридж заботливо спросила:
— А тебе не… А ты не боишься, что вы немного зарвались, а? Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать: не слишком ли большие вы взяли на себя обязательства.
— Ну, что ты! — сказала Ева. — За нас можешь не беспокоиться. Мы все время откладывали с тех пор, как поженились. И мы оба работаем. И Эрик, пока жил холостяком, приучился к аккуратности. Он не разбрасывается деньгами, как многие другие. Нет, за нас можешь не беспокоиться. Теперь нам, конечно, придется поужаться, но мы вылезем, можешь не сомневаться.
— Ну, тогда ладно, — сказала, сразу успокоившись, мать. — Ты свои дела знаешь лучше меня. А я только рада, что ты наконец устроилась в собственном доме.
— И ты теперь сможешь навещать нас, когда захочешь, — сказала Ева. — Это недалеко — всего каких-нибудь полчаса на автобусе из Крессли.
— Да, надо будет как-нибудь выбраться. Вот выдастся погожий денек — непременно к вам загляну. Только бы погода установилась хорошая.
Ева подставила огню колени.
— Ну, — сказала она, — а ты как живешь?
Миссис Скерридж слегка пожала плечами.
— Да так, живу. Вот поясницу иной раз схватит. А в общем, ничего, не жалуюсь. Конечно, я бы лучше себя чувствовала, если б погода была посуше. А то, когда снег на земле лежит, кажется, будто ты здесь от всего мира отрезан. Ведь до ближайшего дома добрых полмили будет. А вечером по дороге почти никто и не ездит.
— Надо бы тебе почаще выбираться из дому, — заметила Ева, — а не сидеть взаперти из вечера в вечер.
— Да, наверное. Только вот отвыкаешь. Да и потом погода…
— Ну, про папашу я могу не спрашивать, — сказала Ева. — Его, видно, погода дома не удерживает. Куда это он сегодня умотался? В город?
Мать кивнула, глядя в огонь.
— На собачьи бега, должно быть.
— А тебя, как всегда, оставил одну.
— Ну, какое же удовольствие
Ева кивнула:
— Я эту песенку знаю. — Она глубоко вобрала в себя воздух. — Но не понимаю, как ты можешь терпеть. Честное слово, не понимаю. — Она обвела глазами комнату, и зрелище, представшее ее взору, было настолько жалким, что она еле сдержала дрожь отвращения. — Слава богу, что хоть я выбралась отсюда, как только случай представился.
— Ну, ты — это другое дело, — сказала мать. — Ты в любом случае ушла бы со временем.
— Да нет, не ушла бы, если б он сумел настоять на своем. Его бы вполне устроило, чтоб две женщины ухаживали за ним. Да и деньги мои его бы устроили: он тогда мог бы больше себе оставлять. — Она помолчала и, не сдержавшись, разразилась потоком злых, возмущенных слов: — Не понимаю я этого. Просто не понимаю. Муж должен быть — ну, вот как Эрик. Должен относиться с вниманием к жене, должен холить ее. А когда он перестает быть таким, то и жена может махнуть на него рукой. Ты же моему отцу ничем не обязана. Ты можешь уйти отсюда сегодня, сейчас, и никто тебя за это не осудит. И ты знаешь, есть такое место, где тебя в любую минуту примут. Теперь такое место у тебя есть.
Миссис Скерридж проницательно посмотрела на дочь, сидевшую к ней в профиль, разрумянившуюся от жара, который исходил от очага, и от бурлившего в ней возмущения.
— А Эрик тоже так думает? — спросила она. — Что он-то думает по этому поводу?
— Ну… Он думает так же, как я. Он тоже не понимает, почему ты здесь торчишь.
— Но это еще не значит, что он будет счастлив поселить тещу в своем новом доме. Особенно такую, как я.
— А что же в тебе такого особенного?
— Ну, мне кажется, он не считает, что я самая приятная женщина на свете.
— Но ты можешь быть приятной! — воскликнула Ева. — И станешь приятной, если уйдешь отсюда. Конечно, какой тебе смысл следить за собой здесь, когда ты неделями никуда не выходишь, а вокруг на многие мили нет никого, и муж твой тратит все деньги на пари да на вино? Интересно, у кого бы хватило духу гордиться такой жизнью?
— Видишь ли, мое место рядом с твоим отцом, Ева, и тут уж ничего не поделаешь.
— Но не собираешься же ты…
— Хватит, — промолвила мать тихо.
Ева сказала: «О!» и нетерпеливым движением опустила ноги на пол. Из приемника по-прежнему гремела какая-то музыка.
— Ты непременно хочешь это слушать?
— Можешь выключить, если тебе мешает. Я слушала старинную танцевальную музыку, но она уже кончилась.
Ева обогнула кресло и выключила приемник. Наступила тишина; она продолжала стоять спиной к матери, держа руку на крышке приемника.
— Мама, — сказала она вдруг и повернулась к ней лицом, — я незаконнорожденная?
Мать вздрогнула.
— Нет, что ты.
— Но вы с отцом вынуждены были пожениться из-за меня, правда?
— Нет, нет. Все было немножко не так. Поженились мы, правда, когда поняли, что ты должна появиться на свет, но мы и без того поженились бы. Никто нас к этому не принуждал. — Она спокойно выдержала взгляд дочери. — А как ты об этом узнала?