Любовь
Шрифт:
Замешанные на чертополохе крысы — вот кем оказались в действительности едулопы — изобретательное творение Рукосилова чародейства.
Жалобно хныкая, старик перевалился на опрокинутые подушки, желтые толстые пальцы, истыканные колючками, кровоточили. И тут он увидел пигалика. Златокудрый малыш смотрел со странным выражением задумчивой отстраненной печали.
Взгляд этот смутил Лжевидохина, несмотря на множество грубых заноз, саднящие боли в руках и на щеке, которые заставляли его скулить.
— Это ты? — сказал оборотень с жалким смешком. — Вот видишь, тебя зачислили. За то что ты уцелел в Межибожском дворце. Ты прошел дворец и должен теперь мне помочь… Что стоишь? Видишь, я весь застрял… засел… в этой мерзости. Помоги!
— Поздравляю вас, государь! — раздался неожиданно бодрый и как бы даже повелительный голос — понуждающий к радости. Поразительно знакомый уверенный голос этот, конечно же, принадлежал не пигалику — малыш и сам озирался; молчали случайные зеваки из избранных, которые, не вмешиваясь, присматривались, что происходит. Громогласная радость исходила из самых глубин дворца… из темноты меж колоннами выступил твердым шагом, с блистательным взором Рукосил.
То есть Рукосил-Лжевидохин, старый оборотень, по-прежнему пресмыкался среди опрокинутых подушек, а тот надменный в сознании собственного могущества, ума и великолепия вельможа, что предстал когда-то пред Золотинкой в Колобжеге, — два года назад это было! — этот вельможа, конюший великого князя Любомира, стоял сейчас рядом с ней, усмехаясь из-под ухоженных, шелковых усов. Густые кудри его падали на плоский кружевной воротник, подпиравший под самую бороду — крошечную острую бородку, без которой и невозможно было представить себе Рукосила.
— Поздравляю, государь! — повторил он, сердечно обращаясь к самому себе, — то есть к Лжевидохину. — Блестящий замысел, мужественно и твердо исполненный! Но главное впереди — остерегайся. Пока что ты совершил только одну ошибку, хотя и крупную. Этот пигалик все ж таки оборотень, как ты и предполагал, это Золотинка. Она здесь, чтобы погубить тебя. Напрасно ты понадеялся, что пигалик благополучно прошел через Межибожский дворец и здесь будет тебе не без пользы.
Но Лжевидохин смотрел на Рукосила не без подозрительности, льстивые заходы, поздравления и предостережения пришлого Рукосила не особенно его убеждали, хотя и он и перестал хныкать.
— Если пигалик оборотень, Золотинка, то почему не обращается? В нее. Почему он в нее не обращается?
— А ты почему не обращаешься? — язвительно откликнулся Рукосил.
— Ты мне не тыкай! — как-то осторожно, словно на пробу, обиделся Лжевидохин, который все не мог найти верного тона и сообразить, что значит этот соблазн в облике Рукосила.
— Самому себе чтоб не тыкать? — откровенно ухмыльнулся Рукосил. — Ну это уж слишком, слишком, старина. Даже для меня, хотя, кажется, я никогда не страдал самоуничижением. Я, собственно, ведь только призрак…
При этих словах Золотинка повела рукой — через Рукосилово плечо насквозь. Призрак покладисто улыбнулся, как бы извиняя малышу простительное, детское, надо думать, недоверие.
— Призрак, — повторил он, обращаясь уже к Лжевидохину. — И не душа даже, существование которой, кстати сказать, весьма сомнительно, а чистая эманация разума, твой гений, твое знание и могущество, твое величие в чистом виде. Я порождение заколдованного дворца.
— А я что? Выходит, влип? — плаксиво прошамкал Лжевидохин, не убежденный пока что никакими поздравлениями. Колющая боль в истыканных занозами ладонях казалась ему убедительней отвлеченных соображений. И нужно было принять во внимание, что немощный старик всего несколько часов назад лишился пальца — нешуточная рана в таком возрасте; повязка и сейчас кровоточила. Похожее на злобу возбуждение, страх и надежда — самые сильные чувства поддерживали оборотня кое-как в его полуобморочной слабости, но соображал он, верно, с трудом.
Рукосил поморщился, огорченный собственной дряхлостью, похоже, он и не подозревал еще, как далеко зашло дело, как сильно он опустился, обратившись в гнилого малодушного старика.
— Ты правильно поступил, — повторил он довольно сухо, без снисхождения к слабости. — Мужественно и правильно. Выхода у тебя не было. Ты верно все рассчитал. Ты молодец!
— Да? Но почему… почему он все время ухмыляется? Так гнусно он ухмыляется, когда ты говоришь, — приподнявшись на подушках, Лжевидохин показал неверной рукой в занозах на пигалика.
— Не обращай внимания, — отвечал Рукосил, едва глянув. — Она смеется над моей напыщенной, как ей кажется, речью. Смешно ей, видите ли, что я сам себя назвал гением. Есть основания и называю. Было бы хуже, когда бы именовался гением без оснований.
Тут Золотинка прыснула, хотя и не весело, а призрак метнул на нее острый взгляд, но сдержался.
— А вы чего? Чего надо? — окрысился он вместо того на подступивших поближе избранных — пять или шесть праведников не находили во дворце, по видимости, ничего более занимательного, чем то, что происходило возле рухнувшего ложа великого слованского государя. — От них все равно толку не будет — много убежденных врагов, они скорее опасны, чем полезны, — объяснил затем Рукосил свою грубость. Он торопился изложить Лжевидохину все самое важное, что считал нужным для самосохранения. — Ты не упустил единственную возможность ожить и стать на ноги. И не упустишь, если будешь осторожен и внимателен. Прежде всего имей в виду, что Золотинка в этом дворце как дома. Или почти как дома. Во всяком случае, пол под ней не провалится, скорее всего нет. То что называют блуждающими дворцами — это порождение Золотинкиного хотенчика.
— Вот как? — прошамкал Лжевидохин, нащупывая неловкими пальцами крупную колючку в щеке.
— Вспомни, что было в Каменце два года назад. Она посадила Паракон на хотенчика и бросила его на волю, опасаясь, что перстень вернется тебе в руки. Девчонка, надо думать, полагала, что хотенчик полетит к Юлию, но просчиталась, мощное влияние Паракона исказило намерения хотенчика, а скоро деревяшка и вовсе потерялась, потому что ты обратил Золотинку в камень. Ну, это-то ты, наверное, помнишь.
Странным образом в поучениях Рукосила скользнула издевательская нотка. Но отупелый от слабости Лжевидохин не замечал оттенков, он только кивал, напрягаясь постичь главное. Жадно внимала призраку Золотинка.
— Хотенчик потерял хозяина, но хозяин все ж таки был, хотя и обращенный в камень. Словом, сирота при живых родителях, — мимолетно усмехнулся Рукосил. — Беспризорный хотенчик, подгоняемый только взбалмошными побуждениями Паракона, который нес отпечаток и твоей, и Золотинкиной души, блуждал над страной и как всякий беспризорник без царя в голове набирался хорошего и дурного. Целые дни, недели, месяцы мотался хотенчик по стране, без разбора поглощая витающие повсюду желания и страсти. Усваивая пороки, но и — вопреки порокам, вопреки всему подлому, мелкому, что превращает человека в скотину, сверх всего и выше этого — постигая вековое стремление к счастью, к счастью и справедливости, вековое стремление к высшему человеческому согласию, к преображению через высшую правду и высшую справедливость, — вот что впитывал хотенчик, вот что он чуял в ознобе повседневных страстей. Он купался в желаниях, хмелел чужими чувствами и, наверное, — порочный святой и блаженный воитель, сладострастный стоик — стал совсем невменяем, когда попался в зубы змею. Пролетая над облаками змей учуял нечто особенно пряное, жгучий, ошеломительный запах страсти и чувства. То парили в просторе мечтания целого народа. Понятно, змей одурел от неожиданности и слизнул деревяшку на лету. Может статься, несчастья бы не произошло, когда бы хотенчик держался земли и не воспарил к облакам. Но кто бы удержался, имея в себе вековые стремления миллионов людей?! Змей слопал их, извиваясь от сладострастного наслаждения. Ничего более жгучего, сладкого, нежного, терпкого, духовитого и горького не попадалось ему на зуб за семь тысяч лет жизни…