Любовь
Шрифт:
— И мне жаль! — с искренним огорчением отозвался призрак Рукосила.
Призраки улыбались друг другу все шире, и казалось, что, переполненные доброжелательством, они способны лопнуть, как только улыбки перейдут известный предел. С призраками чего не бывает!
Однако старшему Рукосилу, так же как старшей Золотинке, которые не разделяли в полной мере призрачные качества своих двойников, эта мышиная возня стала уже надоедать.
— Как мне отсюда выйти? И что потом? Как уберечься? — резко напомнил двойнику Рукосил, он не видел надобности нянькаться с самим собой и тут, надо признать, был совершенно прав.
— Нужно узнать имя змея, — улыбнулся призрак, который и слова уже не способен был сказать без того, чтобы не очаровать собеседника.
— Ну да… — сообразил Рукосил. — Имя змея Смок — это имя для непосвященных, для чужих. Но ты-то настоящее имя знаешь?
— Ничего подобного! Откуда? — очаровал его призрак. — Я — это ты. Я не знаю ничего сверх того, что доступно твоему воображению, знанию и уму. А кабы знал, то сказал.
— Но я-то где узнаю тогда? — возмутился Рукосил.
— Имя здесь, во дворце, — сверкнула белозубой улыбкой Золотинка-призрак, обращаясь к своей старшей сестре. — Думаю, за той дверью, перед которой ты в прошлый раз остановилась. Во дворце под Межибожем.
— Это нечестно! — укоризненно воскликнул Рукосил-призрак. — Я не знаю той двери!
— Дверь и дверь! — своевольно пожала плечами девушка. — Как я ее опишу? Надо видеть. И вот что, конюший, дайте мне руку! — она повернулась к призраку Рукосила с очевидным намерением увести его прочь.
— Охотно! — тотчас же откликнулся Рукосил-призрак, который, конечно же, не мог отказать даме в просьбе.
— Но где искать? — крикнул Рукосил вослед любопытной парочке, которая чинно удалялась в небытие.
— Я думаю, в сундуке, — обернулся напоследок кавалер. — Все самое ценное хранится обычно в сундуках.
— Послушай, — крикнула Золотинка, — в Параконе были четыре жемчужины, что с ними?
— А истукан, что Порывай? Он разве не одолеет змея? — надсадно кричал Рукосил.
— Не одолеет… не одолеет… — И уж неясно, кто это сказал и сказал ли вообще.
Прошло время, прежде чем раздосадованный Рукосил опомнился и бросил взгляд на прекрасную девушку-калеку с золотой рукой, что стояла рядом, терпеливо ожидая внимания.
— Но почему конюший? — спросил он вдруг с подавленным раздражением, которое походило на беззаботность. — Почему она назвала его конюшим?
— А большего ты не заслужил. Выше конюшего так и не вырос, — сказала Золотинка, наклонив голову к плечу. Чудесные карие глаза ее, всегда живые, оставались печальны и только губы дрогнули… призрачной, неуловимой улыбкой.
Рукосил не ответил резкостью, а… помолчал. Недоброе чувство не отразилось в его лице и не испортило утонченной мужественной красоты. Он сказал учтиво, совершенно владея собой:
— Позвольте предложить вам руку!
Мгновение Золотинка колебалась.
— Охотно!
— Что у вас с пальцами? — участливо спросил кавалер, когда они пошли мерным прогулочным шагом. — Не болит?
— О, нет, нисколько, благодарю вас! — ответила она с деланной улыбкой. — Только чувствую, на руке гиря. Знаете, махнешь этой чушкой и что-нибудь тут нечаянно развалишь.
— Попробуйте! — предложил озорной кавалер.
И Золотинка походя огрела золотой пястью колонну. Грохот, каменная сечка ударила в лицо и в глаза, так что оба зажмурились. А в колонне осталась выбоина внушительного размера, какую и молотом выбьешь не с одного раза.
— Не отшибли пальцы? — обеспокоился кавалер, когда несколько пришел в себя.
— Да, ощущения непривычные, — призналась Золотинка.
— Под горячую руку вам лучше не попадаться! — засмеялся Рукосил уже совсем искренне.
— Ну уж… — смутилась девушка. — Небольшая это радость чувствовать себя дуболомом.
— Что ты говоришь! — воскликнул Рукосил с таким чувством, что Золотинка остановилась глянуть ему в глаза. Они оба остановились перед широкой, как улица, лестницей, что вела вверх на залитый золотым светом ярус. — Что ты говоришь! — повторил Рукосил, страдая, и она уже не могла различить, где кончалось притворство и начиналось нечто такое, что трудно было объяснить одним лишь самообманом. Он перехватил руку, живые, гибкие пальцы, не давая им убежать и спрятаться. — Золотинка! — молвил он звучным переполненным голосом и с юношеским проворством опустился на колени. — Клянусь, я никого никогда не любил! И если кого любил, то тебя!
Надо думать, он остался бы безупречно точен, когда бы ограничился этим ловко скроенным признанием, но Рукосил уж не мог остановиться. Да и то сказать, ему не нужно было особенно напрягаться, чтобы, отставив в дальние тайники сознания все, что имело значение не сейчас, а потом, прочувствовать влечение к златовласой красавице с чудесными карими глазами и слабой, никогда как будто бы не сходящей улыбкой ее по-кукольному ярких и больших губ. Темно-синее платье со шнуровкой на груди рисовало тонкий и стройный стан, который не нуждался ни в каких перехватах, — свободно повязанный на бедрах атласный шарфик провис небрежным бантом, бледно-сиреневые концы его свисали до полу и не могли миновать взора, когда застенчивый кавалер опускал глаза.
— Золотинка! — воскликнул он с дрожью. — Любимая! Любимая моя и единственная!
— А вот это лишнее, — сказала девушка благоразумным голосом, который способен был заморозить самые пылкое сердце. — Не надо разбойничать словами!
Не вставая с колен, Рукосил уронил голову, и повязанный небрежным бантом шарфик не задержал взгляда. Девушка не отнимала руки, которую он считал приличным удерживать, но не выказывала ни малейшего поощрения.
— Прости! — прошептал он, потупившись. — Прости… я мог бы тебя полюбить… Я был так близко… И на тебе я споткнулся… а с этим так трудно примириться.
— Прости и ты, — просто сказала она. — Ты видно не знал, что Юлий жив и на свободе. А ты не выйдешь из дворца. Ни ты не выйдешь, ни я. Прости.
— Юлий жив? — настороженно переспросил Рукосил, и Золотинка, чутко вслушиваясь, не уловила неправды. Если слованский государь не знал жив ли Юлий, то, значит, жив. Сердце ее радостно вздрогнуло… А Рукосилу потребовалось усилие, чтобы сказать два коротеньких слова: — Я рад.
— Ах, дело не в Юлии! — возразила она, может быть, и потому еще, что, остро чувствуя конечное поражение того, кто стоял на коленях, испытывала что-то вроде жалости… что-то вроде товарищеского сочувствия, — в сущности, оба они стояли на краю пропасти. В душе ее не было зла… а печаль. Но руку все ж таки отняла: нельзя было произносить горькое и дорогое слово «Юлий», когда рука ее оставалась в чужой руке. — Юлий! Мне кажется, иногда это туман… воображение. И я уж не понимаю привиделось или нет.