Лючия, Лючия
Шрифт:
– Они будут так счастливы за нас. Мы должны поднять тост за нашу помолвку, это традиция! – целую я Джона в щеку. – Ты женишься на итальянке. Мы пьем за все, будь то даже день стирки белья!
Джон смеется:
– Хорошо, согласен, сегодня ты за главную.
– Да, и попрошу тебя не забывать об этом.
Мы поднимаемся по ступеням крыльца, которые, кажется, изменились. Нет, это я стала другой, и изменилось мое восприятие мира. На этих ступенях я играла, когда была девчонкой, но теперь мне ясно, что совсем скоро мне придется покинуть отчий дом. Мое место рядом с Джоном.
– Мама? – зову я, когда мы входим в прихожую.
– Она
Я бросаю свою сумку на скамью, беру Джона за руку и веду его в гостиную.
– Вы ужинали? – спрашивает папа, выглядывая из-за газеты. Потом он смотрит на часы. – Уже поздно. А вы, наверное, только обедали.
– Я не голодна, пап, – говорю я.
– Как вы поживаете, сэр? – спрашивает Джон, наклоняясь к папе, чтобы пожать ему руку.
– Прекрасно, – отвечает папа. – А вы?
Мама входит в комнату:
– О, вы дома. Сделать вам сандвичи или еще что-нибудь?
– Нет, мама, спасибо. У меня – у нас – для вас новость.
Мама понимает, что я собираюсь рассказать, но она пытается сдержать свой восторг, чтобы дать мне сообщить новость.
– Джон попросил меня стать его женой, и я согласилась.
Мама вскрикивает и подбегает к нам, обнимает нас и целует меня в обе щеки. Пока она сжимает меня в объятьях, я смотрю из-за ее плеча на папу. Он уставился в пол.
– Как здорово! Здорово! – говорит мама. – Поздравляю! Антонио, доставай бокалы. Нужно это отметить!
– Что я тебе говорила, – подмигиваю я Джону.
Папа встает и уходит на кухню. Возвращается с бокалами и бутылкой портвейна. Потом наливает вино и протягивает нам бокалы.
– Лючия, в тебе смысл моей жизни, – поднимает он свой бокал.
– Пап?
У него глаза на мокром месте.
– Папа?
Мама машет рукой:
– О, с ним все в порядке. Просто он потрясен. Его дочурка выходит замуж, вот и все, – бросает она взгляд на папу.
– Нет, Мария, со мной не все в порядке, и потрясение тут ни при чем, – говорит папа и переводит взгляд с нее на Джона. – Я разочарован, что этот молодой человек попросил руки моей дочери, не обсудив этого прежде со мной. Разве порядочный человек мог так поступить? – обращается ко мне папа. – И разве порядочная дочь могла принять предложения в таких обстоятельствах?
Повисает неловкая пауза. Наконец, Джон заговорил:
– Мистер Сартори, я приношу свои извинения. Я не думал, что должен спрашивать вашего разрешения, потому что Лючия уже была однажды обручена…
Мама смотрит на папу. Джон не понимает, что этим заявлением он ставит под вопрос мою честь. По его словам получается, что я, как бы так сказать, – товар, бывший в употреблении, и поэтому правила моей семьи не меня не распространяются. Это не то, что моим родителям необходимо знать.
– Папа, он совсем не это хотел сказать. Папа, – защищаю я Джона. – Он поступил так, потому что должен завтра уехать по делам, и мы не увидимся целых два месяца. У него просто выпало из головы встретиться с тобой, чтобы просить разрешения.
– Да-да, именно так и произошло, – спешит подтвердить Джон.
Папа смотрит на Джона так, словно тот прячется за моей юбкой, когда в него кто-то целится из пистолета.
– Тебе двадцать шесть лет, Лючия, – провозглашает папа.
Как бы мне хотелось, чтобы он не говорил о моем возрасте в таком тоне, словно я самая старая кухарка на Коммерческой улице. Я сижу в этой
– Делай так, как считаешь нужным. Но не жди моего одобрения, – ставит папа свой бокал и выходит из комнаты.
Я в ярости следую за ним:
– Папа, да как ты мог испортить такое событие в моей жизни?! Ты всегда говорил, что желаешь мне счастья. «Stai contenta! Stai contenta!». Ты твердил мне это чуть не каждый день, но, кажется, это были только слова. «Будь счастлива, Лючия», – ты только и можешь, что бросаться словами. И тебя совсем не беспокоит, чего на самом деле хочу я. Никто не был достаточно хорош для меня, и вот когда я встретила человека, которого полюбила всем сердцем, ты унижаешь его. Он не сделал ничего дурного! На дворе 1951-й год, поэтому оставь свои глупые деревенские церемонии в прошлом, для своей фермы, где ты их перенял. Я сама могу о себе позаботиться, и мне не нужно твое благословение!
– Лючия! – Мама больше ошеломлена моим тоном, нежели сердита на меня за эти слова.
– И я больше не хочу ничего слышать против этого человека. Мне плевать, как он зарабатывает на жизнь, из какой он семьи, и плевать на твое о нем мнение. Он мой, и я хочу быть с ним.
Папино терпение иссякает:
– Не смей разговаривать со мной…
– Не сметь разговаривать с тобой – как? В кои-то веки откровенно? И – мама, ты бы, наверное, была больше счастлива, если бы отправила меня прислугой к Клаудии Де Мартино, поэтому мне не нужно и твое благословение. Тебе лишь бы выдать меня замуж. Неважно, Джон Тальбот или какой-то другой мужчина, лишь бы на нем был костюм и пристойная шляпа.
– Это неправда! – с негодованием восклицает мама.
Я беру Джона за руку и веду его к двери. Родители не провожают нас.
– Спокойной ночи, – быстро, но с нежностью целую я Джона в губы. Он поражен. – Я справлюсь. Ступай.
Я возвращаюсь в гостиную. Мама сидит в кресле, папа стоит спиной ко мне и глядит в окно.
– Если бы один из ваших сыновей привел сегодня вечером в дом девушку, на пальце которой было бы надето новое бриллиантовое кольцо, ты бы не повел себя так по отношению к ней, как ты вел себя с Джоном. Ты испортил лучший день в моей жизни. Все к черту.
Поднимаясь в свою комнату, я перепрыгиваю через две ступеньки. Папа сердито зовет меня снизу. Неважно, сколько мне лет, он всегда был и будет главой в этом доме и не потерпит неуважения. Но я тоже не могу терпеть его неуважение ко мне. Я вхожу в свою комнату и запираюсь. Потом иду к туалетному столику, включаю ночник и выдвигаю ящик. Достаю оттуда сберегательную книжку из банка «Чейс нэшнл» и напоминаю сама себе, что у меня достаточно средств, чтобы уехать из этого дома. Длинная вереница положенных в банк сумм, вписанная синими чернилами, успокаивает меня. Я независимая женщина, говорю я сама себе и, когда я смотрюсь зеркало, то верю, что это правда.