Людовик XIV, или Комедия жизни
Шрифт:
— Я шел сюда с намерением откровенно поговорить с вами, но вы сами не захотели выслушать меня. Сознаюсь, я эгоист, интриган, плут, не лучше и не хуже других, и явился к вам именно с целью извлечь из вас для себя пользу. Но я не так глуп, чтобы злоупотреблять вами и, находя вас полезной для себя, вредить вам.
— Вот люблю за откровенность! Что же вам нужно?
— Что мне нужно? Во-первых, отдать вам этот футляр.
— Это подарок? От вас?
— Ба! Неужели вы думаете, что я буду дарить вам такие дорогие вещи, если б даже и мог покупать их? Для
Нинон медленно взяла футляр.
— Но чего от меня потребуют за это?
— Посмотрите и вы поймете. Особа, посылающая вам эту вещь, велела вам сказать, что в тот день, когда будет провозглашен мир с Испанией и решен вопрос о женитьбе короля на инфанте Терезе, вам отворятся двери Лувра!!!
— Мольер!!! — воскликнула Нинон.
Она вся вспыхнула и дрожащими руками открыла футляр. Дорогой браслет с изображением лилий из сияющих бриллиантов, которые обвивает плющ из зеленой эмали, улыбнулся ей оттуда. На внутренней стороне браслета было написано: «Умираю или привязываюсь».
— Господи, как хорошо, как прелестно! Ведь тут больше, чем на десять тысяч ливров бриллиантов! Лилии означают короля, а плющ?..
— Зелень — цвет кардинала.
— Я знаю, что со времени въезда короля в пятьдесят третьем году все придворные дамы носят такие браслеты! И это для меня, Мольер? От короля?.. Мольер, вы обманываете меня.
— Ну возможно ли это? Неужели вы не думаете о том, что подобный обман мог бы лишить бедного актера королевской милости, будущности, может быть, даже свободы?
— Да, да, сознаю свою ошибку, простите мне, мой друг. Но если мне действовать за правительство в доме Рамбулье, если я должна изменить образ мыслей Марсан и Лонгевиль и любезничать с испанским посланником, то не должна ли я также видеться с принцем Конти и кардиналом?
— О, конечно, его эминенция сам желает этого. Дома Маза-рини и Конти будут во всякое время открыты для вас.
Нинон расхаживала взад и вперед по комнате в сильнейшем волнении и с браслетом в руках. Наконец она остановилась, надела браслет на руку и посмотрела, как солнечные лучи играли на бриллиантах.
— Мне уже в самом деле надоели пошлые дурачества в Рамбулье и всякие подземные интриги. Они во всяком случае не могут долго бороться с его величеством. Да и какое мне дело до их глупой, устаревшей злобы? Я умираю — нет, я привязываюсь к лилиям! Ха-ха, вот все вытаращат глаза в Рамбулье, когда я сдуну один за другим их карточные домики! Но обратимся же теперь к вашему делу! Или это был один только предлог?
— О, нет, напротив, я погиб без вашей помощи!
— Каким образом? Разве вам так плохо, что мне нужно везде трубить о ваших достоинствах?
— Боже сохрани! Дело вот в чем: король требует новой пьесы, а я еще так мало знаю Париж, что не могу найти сюжета для комедии. Этого материала не найдешь в воздухе!
— Конечно, нет. Бичевать глупость можно, только живя с глупцами!
— Вот в том-то и дело! О, если б я только мог подметить какую-нибудь модную глупость, какую-нибудь смешную великосветскую
— Стойте! Я нашла, нашла! Вы желаете увидеть глупцов в их стихии?! В доме Рамбулье вы увидите целое стадо самых забавных ослов. Когда Пти-Бурбон будет открыт для публики?
— Через четыре или шесть недель после того, как мы дадим представление перед двором.
— Ну времени еще довольно. Поэтому как только я отправлюсь в Рамбулье, вы сбреете себе усы, подстрижете волосы, наденете плащ и шапочку, и я представлю вас как бедного аббата Жака Кокроля, рекомендованного мне из провинции. Разыгрывая свою скромную роль, вы скоро ознакомитесь со всей пошлостью и глупостью знаменитых «насмешников».
— Превосходно, я думаю то же самое!
— Но ни слово о политике, а то вы пропали. Когда вы перенесете этих «остроумных насмешников» на театральную сцену, весь Париж будет ликовать.
— А из его смеха расцветет моя слава, вы же будете лукавой музой, которой я буду этим обязан!
— Ха-ха, Покленчик, мы всю шутку разыграем вместе и так посмеемся над нею, что даже заплачем! Впоследствии я познакомлю вас со своей собачьей труппой и покажу вам ее при полном параде. Увидя мой четвероногий штат, вы найдете, мой друг, в этих моих любимцах больше философии, чем во всем белом свете. Их присутствие особенно полезно, когда находишься в грустном расположении духа! Это со мной иногда случается!..
Труппы Бургонне и Марэ, уверенные до тех пор в расположении парижан, скоро возымели, однако, достаточно причин, чтобы увидеть в Мольере опасного для себя соперника.
Со всех сторон слышались отзывы, сравнения, далеко не всегда лестные для обоих старых театров. Да, невольно преклоняешься перед гением, энергией и находчивостью Мольера, который не только не стушевался перед Корнелем, этим кумиром всего парижского общества, и перед блестящей труппой Бургонне, но, напротив, сумел мало-помалу совершенно затмить их и сделаться любимцем публики. К чести Мольера нужно отнести еще и то, что успех его нисколько не зависел от расположения к нему короля, так как парижане во всем, что касалось их удовольствий и развлечений, выказывали полнейшую самостоятельность и не подчинялись никаким авторитетам.
Во времена Ришелье давались исключительно старые итальянские фарсы, в которых Коломбина и Скапен отпускали свои пошлые и часто бесстыдные остроты, похожие на современные оффенбаховские. Импровизация была в таком ходу, что актеры сохраняли только смысл пьесы, но диалоги изменяли совершенно произвольно. Когда появился Корнель со своими трагедиями и все с восторгом приняли его, арлекинады в Бургонне прекратились. Вкус публики начал заметно улучшаться. Прежние фарсы удовлетворяли уже весьма немногих. Но вот появляется Мольер и дает парижской публике то, чего она еще никогда не имела, — национальную комедию. До него на сцене показывались только герои преимущественно из греческого и римского мира, теперь же на ней появились люди живые, настоящие, в которых каждый узнавал самого себя в обыденной, будничной жизни.