Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб
Шрифт:
И пока вытаскивала диктофон из сумки, пыталась найти для себя ответ на один очень важный вопрос. Если это интервью, то готова ли я на все?
Но так вопрос, слава богу, никто не ставил.
Интервью получилось, на мой взгляд, вполне настоящим. Не знаю, как средствам массовой информации, но лично мне многое стало понятно. О профессии музыканта вообще и о личности Владимира Туманского в частности.
Родители его были из Ленинграда. Вот и квартира эта досталась ему от деда. А родился и вырос он в Новосибирске. Отец был человеком незаурядным, каким-то упертым археологом. И в Новосибирске ему пообещали кафедру в университете.
Но потом жизнь сама дала ответ.
Отец нашел там что-то такое, из-за чего его стали часто вызывать в Москву. А уральские курганы оградили от любопытных глаз забором и колючей проволокой. Сначала отцу казалось, что все идет хорошо. Что вот-вот на подходе мощное государственное финансирование исследований. Но вместо этого постепенно все сошло на нет. Их заморозили. Отец переживал. Ездил все время кому-то что-то доказывать. А потом сломался. И совершенно потерял интерес к тому, что составляло дело его жизни.
Чтобы понять тайну мироздания, необязательно долбить камень, сказал Володе потомок бурятских шаманов Кадыр. Надо просто научиться видеть и слышать.
Археология померкла, а музыка осталась. На смене профессии он и потерял несколько лет. На возвращение утерянной формы ушел целый год. Он учился в консерватории, когда отца не стало. Нужно было зарабатывать деньги. У него были еще две младшие сестры. Был момент, когда он хотел уйти из консерватории и заняться чем-то, реально приносящим доход.
Но консерваторская профессура не давала ему покоя. Ему звонили каждый день и говорили, что нельзя зарывать талант в землю. Бог этого не прощает. И в общем-то он благодарен им всем за то, что они не дали ему тогда все бросить. Его уговорили поехать на конкурс молодых виолончелистов в Минск. Последний аргумент оказался решающим: премия на конкурсе – это деньги. Между прочим, на конкурсе Чайковского первая премия – двадцать тысяч долларов. А кто сказал, что он не сможет этого добиться?
На первом же своем конкурсе в Минске он легко, без особого напряга, занял первое место. Тогда Туманский совершенно не думал о том, чем ему грозит это первое место. Именно с этого все и началось. А там, в Минске, его заметили. Пригласили в Питер. В Питере он поступил в консерваторскую аспирантуру. Победил еще на несколько престижных конкурсах сначала в своей стране, потом в Финляндии и в Бельгии. В последние три года конкурсы стали его основным занятием.
На словах все выходило проще некуда. Но о том, что это тяжелый труд, нервы и жесткая конкуренция, он не сказал мне ни слова.
– Я не могу сказать, что музыку я люблю. Это знаешь как… Вот у тебя волосы рыжие, а у меня виолончель. Примерно так… Это для меня данность. В общем, мне сложно об этом говорить. Единственное, что я знаю точно, – музыка для меня не цель, а средство.
– Средство? Для чего?
– Для всего. Средство для понимания. Средство воздействия. Ну и к существованию, конечно. Не без этого.
– Ну а конкуренты? Соперники? Завистники? – заинтересованно спросила я. – Ведь конкурсов без этого не бывает?
– Да плевать я на них хотел, на своих конкурентов, – небрежно сказал Туманский. – В конце концов, это их проблемы. Мне никто не мешает. Ты совершенно права – это ведь не спорт, а искусство.
Когда я выключила диктофон, на улице было совсем темно. На заснеженный двор мягко падал свет из ярко освещенных окон.
Клац пошел гулять один. Это было похоже на забрасывание спиннинга. Туманский надел ему ошейник, намордник и самый длинный поводок на вертушке. Открыл настежь окно на кухне. Поднял плечи от ударившего в лицо холодного ветра. Высунулся, чтобы проверить нет ли там кого, и швырнул во двор красный сдутый мячик. Клац вылетел в окно с такой скоростью, что я вжалась в стену.
Под окном лежал большой сугроб снега. Этаж-то, конечно, был первым, но каким-то неоправданно высоким. В снегу Клац забуксовал. Он провалился туда по самые уши.
– Вылезай давай, балда! – уговаривал его Туманский, навалившись на подоконник.
– Ну давай, давай, Клацушка! Где твой мячик?! – Я мерзла, но тоже лежала на подоконнике животом и давала ценные указания.
Клац разгреб весь сугроб и, как снежный барс, бросился за своей игрушкой. Потом начал радостно мотаться по двору.
– А он сюда запрыгнет? – спросила я.
– Если не запрыгнет, мы к тебе ночевать пойдем, – он повернулся, и его лицо оказалось совсем близко от моего лица. – Пустишь?
Он смотрел на меня иронично и мудро, как волшебник из «Обыкновенного чуда». Как будто он все знал наперед. И это было плохо. Потому что от его взгляда я терялась.
Я видела в его глазах целую картину – рыжий кленовый лист и серые дождливые облака. Я перестала ощущать холод. А потом он совершенно откровенно стал смотреть на мои губы. А я – на его. И это оказалось щекотно и очень беспокойно, как будто бы плюс и минус медленно приближались друг к другу.
– А если запрыгнет? – завороженно прошептала я, так и не сумев оторвать взгляд от его губ. Думать о них было уже опасно.
– Значит, ты останешься у меня, – он победно улыбнулся. И отвернулся.
С третьей попытки Клац взял высоту бельэтажа, засыпав всю кухню и нас заодно свежим снегом. Это слегка остудило мою голову. Правда, ненадолго.
– … В деле этом есть только две страшные вещи – измена и насилие. С некоторых пор изменять мне некому. На насилие я сегодня точно не способен, у меня больничный. Значит, ничего страшного не происходит…
– А что, без больничного способен?
– Без больничного я на многое способен. Только тогда у меня времени на это нет. Виолончель насилия не любит… Знаешь, анекдот такой есть.
– Нет.
– Ну и не надо тебе его знать.
– Боишься, что я покраснею?
– Не боюсь. Просто есть другие способы заставить тебя покраснеть. И мне они нравятся больше.
– Ну, значит, из нас двоих на насилие сегодня способна только я. Так что…
– Я небритый, осторожно. У тебя кожа нежная такая… Я же тебя… Ужас, как калека!