Махабхарата. Рамаяна

Автор неизвестен

[Летающая колесница]

(Часть 8)

Дивился Хануман летучей колеснице И Вишвакармана божественной деснице. Он сотворил ее, летающую плавно, Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!» Свидетельством его старанья и успеха На солнечном пути блистала эта веха. И не было во всей громаде колесницы Ни пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы, Куда не вложено усердья, разуменья, Где драгоценные не светятся каменья. Подобной красоты ни в царственном чертоге Не видели, ни там, где обитают боги!

[Женщины Раваны]

(Часть 9)

Полйоджаны вширь, а в длину равен йоджане целой, Предстал Хануману дворец ослепительно белый. Сверкали ступени златые у каждой террасы, Оконницы из хрусталя и другие украсы. Площадки висячие золотом были одеты, И в нем переливно отсвечивали самоцветы. Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы, Сверкали смарагды зеленые, алые лалы. И красный сандал, золотым отливающий глянцем, Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем. На Пушпаку влез Хануман и, повиснув на лапах, Услышал еды и питья соблазнительный запах. Манящее благоуханье сгустилось чудесно, Как будто бы в нем божество воплотилось телесно. И не было для Ханумана родней аромата, Чей зов уподобился голосу кровного брата: «Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!» Советник Сугривы последовал этим призывам И вдруг очутился в покое, на редкость красивом. С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй, Мудрец обезьяний сравнить златостолпную залу. Сверкали в хрустальных полах дорогие вкраплепья, Резная слоновая кость, жемчуга и каменья. С оглавьями крылообразными были колонны. Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный. Четвероугольный, подобно земному пространству, Ковер драгоценный величья прибавил убранству. Пернатыми певчими, благоуханьем сандала Был полон дворец и его златостолпная зала. Какой белизной лебединой сияла обитель, Где жил пожирателей мяса единый властитель! Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный Чертог был под стать Камадхену — корове волшебной, Способной сердца веселить, разрумянивать лица, Как будто она исполненьем желаний доится! И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский. Он их услаждал, убаюкивал их матерински! «У Индры я, что ли, в обители златосиянной, Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. — Открылась ли мне запредельного мира нирвана?» Златые светильники на драгоценном помосте Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости. «Соблещет величие Раваны этим горящим Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» — Сказал Хануман и приблизился к женщинам спящим. Их множество было, с небесными девами схожих. В роскошных одеждах они возлежали на ложах. Полночи для них протекло в неуемном веселье, Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье. Запястья, браслеты ножные на сборище сонном Затихли и слух не тревожили сладостным звоном. Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье, Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье. На лица, как лотосы, благоуханные, некий Покой опустился, смежая

прекрасные веки. Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе, А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе! Сын ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица! К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться. Как осенью — небо, где светятся звезд мириады, Престольная зала сверкает и радует взгляды. Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным. Он — месяц-владыка в своем окружении звездном». И впрямь ослепительны эти избранницы были. Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были! Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом, Раскинулись, будто опоены сонным дурманом. Разбросаны были венки, дорогое убранство, И кудри свалялись, и тилаки [248] стерлись от пьянства. Одни растеряли ножные браслеты с похмелья, С других соскользнули жемчужные их ожерелья. Поводья отпущенные кобылиц распряженных, — Висят поясные завязки у дев обнаженных. Они — как лианы, измятые стадом слоновьим. Венки и подвески разбросаны по изголовьям. Округлы и схожи своей белизной с лебедями, У многих красавиц жемчужины спят меж грудями. Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья — Из темно-зеленых заморских каменьев изделья. На девах нагрудные цепи красивым узором Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым. Красавицы напоминают речное теченье, Где радужных птиц переливно блестит оперенье. А тьмы колокольчиков на поясном их уборе — Как золото лотосов мелких на водном просторе. И легче в реке избежать крокодиловой пасти, Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти. Цветистых шелков переливчатое колыханье И трепет серег вызывало уснувших дыханье. Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные С себя дорогую одежду срывали, хмельные. Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах, На ягодицах, на руках и грудях обнаженных. Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем, Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем. И, собранные воедино своим властелином, Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным, — Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем, Что в месяце «мадхава» [249] пчел охмелили цветеньем. И Раваны жены, объятые сонным покоем, Казались таким опьяненным, склубившимся роем. Тела молодые, уборы, цветы, украшенья — Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!

248

Тилака— буквально значит: «зернышко сезама»; так называется искусственная родинка, по форме напоминающая зерно сезама, наносимая на лоб киноварью или порошком сандала. Имеет чисто декоративное значение (а отнюдь не свидетельствует о кастовой принадлежности, как принято думать на Западе), но в некоторых случаях может также указывать и на вероисповедание ее обладательницы: на ее принадлежность к тому или иному направлению шиваизма или вишнуизма.

249

Мадхава(другое название — «вайшакха») — второй месяц весны по лунному календарю (соответствует апрелю — маю).

[Хануман во дворце Раваны]

(Часть 10)

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна: В кристаллах и перлах помост красоты несказанной. На ножках литых золотых и точеных из кости Роскошные ложа стояли на этом помосте. Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже, Под пологом белым — одно златостланное ложе, В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных, Овеяно дымом курений душистых и пряных. Незримая челядь над ложем златым колыхала Из яковых белых пушистых хвостов опахала. Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен, На ложе, одет в серебро и серьгами украшен, Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый, Лежал Красноглазый [250] , душистым сандалом натертый. На Мандару-гору, где высятся чудные рощи, Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи, Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный, Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный. Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим, Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим. Взобрался на лестницу вмиг, несмотря на геройство, Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство. Оттуда следил за властителем взор обезьяны, И тигром свирепым казался ей Равана пьяный, Слоном-яруном, что, устав от неистовства течки, Пахучей громадиной спать завалился у речки. Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы! На толстых руках золотые блистали браслеты. [251] От острых клыков Айраваты виднелись увечья, Стрелой громовою разодраны были предплечья, И диском Хранителя Мира [252] изранены тоже, Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей. Разодраны были предплечья стрелой громовою. Огромный кулак был округлостью схож с булавою, Округлостью схож с головою слоновьей кулак был. На ногте большого перста — благоденствия знак был. На царственном ложе, примяв златоткань, величаво Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый. Сандалом ее умастили и, брызжа огнями, Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями. Прекрасные женщины холили Раваны руки, Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки. Кровавым сандалом натертых, атласных от неги, Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге, Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога Без с Мандару-гору, а руки — два горных отрога. Дыханье правителя ракшасов пахло паннагой, Душистою мадхавой [253] , сладкими яствами, брагой, Но взор устрашало разверстого зева зиянье. С макушки свалился венец, изливая сиянье, — Венец огнезарный с каменьями и жемчугами. Алмазные серьги сверкали, свисая кругами. На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала, Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала. Сорочка сползла и рубцы оголила на теле. И, царственно-желтым покровом повит, на постели, Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс, Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь. И слон, омываемый водами Ганги великой, На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой. Его озаряли златые светильни четыре, Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири. В ногах у владыки, усталого от возлияний, Пленительных женщин увидел вожак обезьяний. И демонов женолюбивый единодержавец, Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц. В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи, Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье. В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах, В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых. И царский дворец показался ему небосводом, Что в ясную полночь блистает светил хороводом. Плясунья уснувшая, полное неги движенье Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье. Древесная вина лежала бок о бок с красоткой, Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой. Уснула с манкукой [254] одна дивнорукая, словно Ребенка баюкая или лаская любовно. Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала, Как будто любовника в сладостном сне обнимала. Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе. С похмелья уснувшая дева движеньем усталым Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам. Другая спала, освеженная чашей хмельною, Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною. Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка, Красавицу сон одолел — опьяненью уступка! Иной луноликой — прекрасные бедра подруги Во сне изголовьем служили, округлы, упруги. Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, — Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы [255] . И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба, Одно бесподобное ложе стояло особо. Красы небывалой и нежного телосложенья Царица на нем возлежала среди окруженья, Бесценным убором своим из камней самоцветных, Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных И собственным блеском сиянье чертога удвоив. Мандодари — звали владычицу здешних покоев. Была золотисто-смугла и притом белолица, И маленький круглый живот открывала царица. Сверх меры желанна была эта Ланки жилица! «Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки. На столп влезал, с вершины к основанью Съезжал, визжал, несообразно званью, Свой хвост ловил, предавшись ликованью, Выказывал природу обезьянью.

250

Красноглазый— один из постоянных эпитетов Раваны; другой не менее распространенный эпитет — «Сильнорукий».

251

Не руки узрел Хануман— Громовержца приметы! // На толстых руках золотые блистали браслеты. — В этом сравнении предполагается несколько рядов прямых и ассоциированных смыслов: темное тело Раваны уподобляется грозовой туче, а золотые браслеты на его руках — сверканию молний; с другой стороны, огромные руки Раваны сами по себе напоминают видом «ваджру», громовую стрелу Индры; наконец, возможен и намек на следы от «ваджры» Индры на руках Раваны.

252

Хранитель Мира— бог Вишну, вооруженный диском (см. Словарь).

253

Дыханье правителя ракшасов пахло паннагой, // Душистою мадхавой… — «Мадхава» («сладостная») в этом контексте может равновероятно предполагать и душистые цветы одного из видов мангового дерева, и особый хмельной напиток, изготовлявшийся из меда («мадху») или из плодов кадамбы.

254

Манкука(«колеблемая») — струнный инструмент.

255

Адамбара, диндима— разновидности барабанов.

Хануман, поначалу приняв за Ситу главную супругу Раваны Мандодари, поразмыслил и убедился в своей ошибке: верная, любящая Сита не могла находиться в опочивальне Раваны. Она, скорее, лишила бы себя жизни.

Продолжая поиски, сын Ветра забрел в трапезную повелителя ракшасов.

[Трапезная Раваны]

(Часть 11)

Еды изобильем и пышным убранством довольный, Мудрец Хануман восхищался палатой застольной. Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье! Любое желанье здесь может найти утоленье. Павлины и куры нетронуты были покуда, Под ними блистала, как жар, золотая посуда. С кабаниной сложены были в огромные чаши Куски носорожины, выдержанной в простокваше. Там были олени, козлы, дикобраз иглокожий И солью сохальской приправленный бок носорожий. Была куропаток и зайцев початая груда, И рыба морская, и сласти, и острые блюда. Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли. На снадобьях пряных настойки в избытке стояли. Повсюду валялась браслетов блистающих бездна! Пируя, красавицы их растеряли в трапезной. В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья, Застольный покой походил на венец мирозданья. Роскошные ложа расставлены были в трапезной. Она без лампад пламенела, как свод многозвездный. И эта застольная зала еще светозарней Сдавалась от яств и приправ из дворцовой поварни, От вин драгоценных, от мадхвики [256] светлой, медовой, От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой. Ее порошком насыщали душистым и пряным. Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным. Цветами увенчанные золотые сосуды, Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудый И чаши, где в золоте чудно блестят изумруды. Початы, вина дорогого кувшины стояли, Другие — осушены до половины стояли; Иные сосуды и чаши совсем опустели. Неслышно скользил Хануман, озирая постели. Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных, Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных. Касаясь венков и одежд, ветерка дуновенье В разлад не вступало со зрелищем отдохновенья. Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном. Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным. И ветер, насыщенный благоухающей смесью, Носился над Пушпакой дивной, стремясь к поднебесью. Блистали красавицы светлой и черною кожей, И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей. В обители ракшасов, грозной стеной окруженной, Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены. Тела их расслаблены были питьями хмельными. Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневными Поблекли… И не было Ситы прекрасной меж ними!

256

Мадхвика— хмельной напиток, приготовлявшийся из пальмового сока и меда.

…Неожиданно внимание Ханумана привлекла цветущая ашоковая роща, охраняемая грозными ракшасами. Обманув их бдительность, он прокрался к высокой стене, окружавшей это священное место.

Равана в своем дворце на Ланке Фрагмент индийской миниатюры. Пенджабская школа, XVIII в.

[Хануман входит в рощу]

(Часть 14)

Всем телом своим ощущая восторг и отраду, Вожак обезьяний проворно вскочил на ограду. Он видел тенистые купы ашоки и шала, Чампака [257] , обильно цветущая, пряно дышала. Слегка обдуваемое ветерком тиховейным, Змеиное древо цвело по соседству с кофейным, Которому имя дано «обезьяньего зева». Уддалака [258] благоухала и справа и слева, И амры [259] стояли, опутаны сетью чудесной Цветущих лиан, в глубине этой чащи древесной. Туда Хануман устремился с ограды отвесной. Над золотом и серебром отливавшей листвою Пронесся стрелой, разлученной с тугой тетивою! Блистая, как солнца восход, красотой и величьем, Была эта роща наполнена щебетом птичьим. Пернатые пели, носились олени стадами, Зеленые ветви пестрели цветами, плодами. Прекрасна была эта роща, где сердце ликует, Где кокиль, объятый любовным томленьем, кукует, Деревья цветущие рой облепляет пчелиный, И резко кричат опьяненные страстью павлины. Храбрец Хануман, по деревьям снуя без помехи, Искал дивнобедрую царскую дочь из Видехи. Но птиц мириады, блаженно дремавшие в гнездах, Внезапно разбужены, прянули стаями в воздух. И вихрь обезьяну осыпал дождем разноцветным, — Душистых цветов и соцветий богатством несметным. И Маруты отпрыск [260] отважный, исполненный мощи, Цветочным холмом красовался в ашоковой роще! Живые созданья, безмолвно дивясь Хануману, Считали проворным весны божеством обезьяну. Металась она, сотрясая зеленые кущи, Срывая покров обольстительный с рощи цветущей. Деревья стояли, под стать проигравшим одежду Нагим игрокам, заодно потерявшим надежду. Как ветер стремглав облаков разгонял вереницы — Вожак обезьяний лиан разрывал плетеницы. Руками, ногами, хвостом он завесу густую Шутя разрубил и дорожку узрел золотую. За этой дорожкой тянулись другие, одеты В кристаллы, блистающее серебро, самоцветы. Глядел Хануман изумленно и благоговейно На чистую, светло-прозрачную влагу бассейна. Его берега златолиственной сенью блистали. Игрой самоцветов ступень за ступенью блистали. На дне — жемчуга и кораллы затейно блистали. Украсив песчаное ложе бассейна, блистали. Цвели голубые и белые лотосы пышно, И лебеди по водоему скользили неслышно, Кричали казарки, и щебет камышниц датьюха Звучал над озерною гладью приятно для слуха. Журчали ключи и поили деревья мимозы Водой животворной, как амрита, чистой, как слезы. Ряды олеандров предстали очам Ханумана, И купы цветущие райского древа — сантана [261] . Поросшая зеленью, схожая с каменной тучей, Открылась громада горы обезьяне могучей. Блистающий пик обступали утесы и кручи. В утробе горы обнаружились ходы и своды. Прохладные гроты ее были чудом природы. Река с крутизны, уподобясь рассерженной деве, Летела,

как будто покинув любовника в гневе. Толпою деревья вершины к теченью склоняли, Как будто красотку друзья к примиренью склоняли. Река повернула, движенье замедлила кротко, Как будто сдалась на друзей уговоры красотка. С жемчужным узорчатым дном и водою холодной Затейливый пруд увидал Хануман благородный. Ступени спускались туда самоцветные, с блеском, Прохладною влагой пруда омываемы с плеском. И росписью был водоем изукрашен чудесный: Дворцами, как будто их выстроил зодчий небесный, Стадами красивых животных, резвящихся в пущах, Садами, где высились купы деревьев цветущих. Вокруг водоема скамейки златые попарно Стояли в тени, под густыми деревьями «парна» [262] . Широким зонтом златолистые ветви ашоки, Роскошно блистая, раскинулись на солнцепеке. Вокруг зеленели поляны, потоки плескали. Цветущие заросли взор обезьяны ласкали. Деревья одни — пестротой изумляли павлиньей: Окраской своей золотой, и зеленой, и синей. Дивился пришелец деревьям другим, златолистым, Чей ствол горделивый отсвечивал золотом чистым. Как тьмы колокольчиков нежных деревья звучали, Когда ветерки золотыми ветвями качали.

257

Чампака— название дерева, цветущего желтыми, очень приятно пахнущими цветами; его пыльца шла на изготовление особого сорта пудры.

258

Уддалака— название растения («паспалум фрументацеум») и его цветов.

259

Амра— разновидность манговых деревьев.

260

Маруты отпрыск(отпрыск «марута»). — Имеется в виду Хануман, который был сыном одного из ветров («марута»), а именно — бога Вайю; «марута», таким образом, — патроним Ханумана.

261

Сантана(«непрерывное») — название одного из пяти волшебных деревьев, растущих в саду рая Индры; исполняет желания. Его наличие в саду Раваны свидетельствует о необыкновенном богатстве царя ракшасов.

262

Парна(«лист») — считавшееся священным дерево с большими листьями и прочной древесиной («бутеа фрондоза»).

[Хануман находит Ситу]

(Часть 15)

Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой, Священную рощу оглядывал в поисках Ситы. Любуясь обширным пространством с высокого древа, Он думал — не здесь ли находится пленная дева? А роща, подобная Индры небесному саду, Божественно благоухая, дарила прохладу. Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы. Животные в чаще резвились и певчие птицы. Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье, А слух услаждало приятное кокиля пенье. На водных просторах цветы в изобилии были, Там золото лотосов, белые лилии были. Соседством своим водоемов красоты умножа, Таились поблизости гроты и дивные ложа. Как солнца восход, полыхали багряные кущи, Но не было древа прекрасней ашоки цветущей. Горящая роща и жаркие рдяные кисти От птиц огнекрылых казались еще пламенистей. И ветви ашок, утоляющих мира печали, Обильно цветами усеяны, блеск излучали. Оранжевое попугаево дерево яро Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара. Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой, Увидел сиянье над желтой цветущей пуннагой. Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями, Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями. И сотни деревьев увенчаны были цветами, Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами. Священная роща казалась вторым небосводом, А дивных цветов изобилье — светил хороводом. И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре, Но пять океанов безбрежных имеется в мире! Зеленая ширь — океан, а цветов мириады — Его жемчугов и кораллов бесценные клады!» Сродни Гималаям — своей красотой и величьем, Полна голосами животных и щебетом птичьим, Затмив Гандха-Мадану, благоуханную гору, Обильем деревьев, цветущих во всякую пору, Священная роща сулила восторг и отраду. Там белого храма увидел храбрец колоннаду. И тысячестолпный, незримый до этого часа, В очах заблистал белоснежной горою Кайласа. Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье, И храм пребывал с высотою небесной в слиянье. Но горестный вид красоты, облаченной в отрепья, Открылся среди несказанного великолепья. Краса луноликая, в платье изорванном, грязном, Владыкою вверена стражницам зверообразным, Обличьем печальным светила едва различимо, Как пламя, повитое плотной завесою дыма. Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений, А желтое платье, лишенное всех украшений, Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных, И царственный стан исхудал от рыданий надрывных. Сиянье, подобное Рохини слабому свету, Когда золотую преследует злобная Кету, Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы, И демониц мерзких ее устрашали угрозы. Она трепетала в предвиденье гибели скорой, Как лань молодая, собачьей гонимая сворой. Начало берущие у обольстительной шеи, На бедрах покоились косы, как черные змеи. Была эта дева подобна земному простору, Что синью лесов опоясан в дождливую пору. Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью, Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью. Сподвижник великого Рамы судил не по платью: Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью, В красавице, счастья достойной, но горем убитой. И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой: «Осанки такой не знавали ни боги, ни люди. Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди! Она, как богиня, что блеск излучает всевластный, Чьи губы, как дерева бимба [263] плоды, ярко-красны. Черты и приметы ее сопоставил мой разум: Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!» А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга, Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, [264] — Усевшись на землю, казалась отшельницей юной, Ей скорби завеса туманила лик златолунный. И образ ее, омраченный безмерным страданьем, С апокрифом сходствовал, [265] с недостоверным преданьем. Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве, Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий, Как дымное пламя и в прах превращенное злато, Как робкой надежды крушенье и веры утрата, Как смутная тень клеветой опороченной славы. И царская дочь опасалась чудовищ оравы. Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве. Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой, Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый. Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью, Ее распознал, как реченье с утраченной связью: «Два-три из описанных Рамой искусных изделий — И только! — остались блистать у царевны на теле. Усыпанные жемчугами я вижу браслеты, Швадамштру [266] и серьги, что в уши по-прежнему вдеты. Они потемнели, испорчены долгим ношеньем, Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям: Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья. С отливом златым покрывало, что было на деве, Нашли обезьяны лесные висящим на древе, А платье, хоть великолепьем и славилось прежде, Но стало отрепьем, подобно обычной одежде. Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей, Отменной красой со своим повелителем схожей. Четыре мученья [267] он терпит — на то есть причина. Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина, К беспомощной — жалость, а если утратил супругу, Тобою печаль овладеет, подобно недугу. Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим. Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»

263

Бимба(или вимба, или вимва) — название дерева («момордика монодельфа») и его округлых блестящих розоватых плодов, с которыми обычно сравниваются женские губы (особенно — нижняя).

264

…Желанная всем, как прекрасного Камы подруга… — Подразумевается супруга Камы — Рати («Страсть»), богиня любовного наслаждения. См. прим. 34.

265

И образ ее… // С апокрифом сходствовал… — Обычно сияющая красотой Сита уподобляется божественному Откровению — Ведам, («шрути»); на этот же раз ее грустная прелесть сопоставляется с исполненным меньшей святости и благодати Преданием («смрити»).

266

Швадамштра(«собачий клык») — растение («астераманта лонгифолиа»), цветы которого служили украшениями; также название наручного или ножного браслета (обычно из серебра грубой чеканки) с характерными конусообразными выступами, напоминающими зубы собаки.

267

Четыре мученья. — То есть сострадание, скорбь, горе и любовное томление.

[Хануман видит Ситу в окружении ракшаси]

(Часть 17)

Луна в небесах воссияла, как лотос «кумуда» [268] , Как лебедь, скользящий по синему зеркалу пруда. Взошла светозарная и, Хануману в услугу, Блистаньем холодных лучей озарила округу. Царевна под бременем горя казалась несомой Волнами ладьей, оседавшей под кладью весомой. Сын Марута стражниц, уродливых телом и рожей, При лунном сиянье увидел вблизи златокожей. С ушами отвислыми были свирепые хари, И вовсе безухими были нелепые твари. С единственным оком и с носом на темени были. Чудовищны женщины этого племени были! А шеи — как змеи, хоть сами громадины были. У многих, однако, не шеи, а впадины были, И головы вдавлены в плечи. Природы причуды, — Страшилища были брыласты и сплошь вислогруды. Иные плешивыми были, на прочих стояла Косматая шерсть, хоть валяй из нее одеяла! Царевну Видехи, с лицом, как луна в полнолунье, Кольцом окружали ублюдки, уроды, горбуньи, Тьма-тьмущая ракшаси рыжих, чернявых, сварливых, Отвратных, запальчивых, злобных, бранчливых, драчливых. Им копья, бодцы, колотушки служили оружьем. Сын ветра дивился ногам буйволиным, верблюжьим, Ушам обезьяньим, коровьим, слоновьим, ослиным И мордам кабаньим, оленьим, шакальим, тигриным, Ноздрям необъятных размеров, кривым, несуразным, Носам, точно хобот, мясистым и трубообразным, И вовсе безносым уродам, еще головастей, Губастей казавшимся из-за разинутых пастей. Сподвижник царевича Рамы, великого духом, Дивился грудям исполинским, свисающим брюхам. Ругательниц глотки воловьи, верблюжьи, кобыльи На всех срамословье обрушивали в изобилье. Сжимали свирепые ракшаси молоты, копья. Их космы свалялись, как дымчатой пакли охлопья. По самые уши забрызганы мясом и кровью, И чревоугодью привержены и сквернословью, Терзали они плотоядно звериные туши И жадно хмельным заливали звериные души. И дыбом поставило все волоски обезьяньи Ужасное пиршество это при лунном сиянье! Страшилища расположились в окрестностях древа, Под сенью которого плакала Джанаки дева. Палимая горем, страдая телесно, душевно, Красой несравненной своей не блистала царевна. В тоске по супругу, подобна звезде, исчерпавшей Святую заслугу и с неба на землю упавшей, Бледна, драгоценных своих лишена украшений, Лишь верностью мужу украшена в пору лишений, С кудрями густыми, покрытыми пылью обильной, От близких отторгнута Раваны властью всесильной, — Слониха, от стада отбитая львом; в небосводе Осеннем — луна, когда время дождей на исходе. Волшебная лютня, таящая дивные звуки, Чьей страстной струны не касаются трепетно руки, — Царевны краса оскудела с любимым в разлуке. Прекрасная Сита, — без вешнего цвета лиана, — В отрепья одета, явилась очам Ханумана. Сложенная царственно, с телом, забрызганным грязью, С возлюбленным Рамой не связана сладостной связью. Глаза ее были тревоги полны и томленья. Она озиралась, как стельная самка оленья. И Павана сын любовался красою невинной, Как лилией белой, что грязной забрызгана тиной.

268

Кумуда— белый лотос.

Хануман провел ночь, укрывшись в древесных ветвях. На рассвете он услышал голоса брахманов, читающих Веды, и придворных певцов, славословящих десятиглавого повелителя ракшасов. Пробужденный сладкогласным пением, Равана вспомнил царевну Видехи. Не в силах обуздать своих желаний, он тут же отправился в ашоковую рощу, где пребывала Сита.

Равана, соблазняющий Ситу. Фрагмент индийской миниатюры XVIII в. Пенджабская школа.

[Обращение Раваны к Сите]

(Часть 20)

С медовою речью к отшельнице этой злосчастной Приблизился вкрадчиво Равана великовластный. «Зачем, круглобедрая, ты прикрываешь пугливо Упругие груди, живот, миловидный на диво? Люблю тебя, робкая, чье безупречно сложенье И неги полны горделивые телодвиженья. Не бойся меня, дорогая! Таков наш обычай, Что жены людские становятся нашей добычей! О дева Митхилы! Тебя не коснусь я, доколе, Желанная, мне не предашься по собственной воле! Любимая, полно! Богиня, чего тут страшиться? Гляди веселей! От унынья сумей отрешиться! Ты ходишь в отрепьях, отшельница, землю нагую Избрала ты ложем, прическою — косу тугую. Алоэ, сандал и камней драгоценных мерцанье Нужней тебе, Сита, чем эти посты, созерцанье… Тебя ожидает обилие разнообразных Венков, ароматов, одежд и уборов алмазных. Напитки, роскошные ложа, златые сиденья Получишь заслуженно для своего услажденья. Отдайся мне, дева-жемчужина, без принужденья! Укрась, безупречно сложенная, нежные члены! Со мной сочетайся! К чему этот облик смиренный? Твоя обольстительна юность, но быстрые годы Умчатся и вспять не вернутся, как быстрые воды. Твоей красоты бесподобной творец, Вишвакрита, Должно быть, забросил резец, изваяв тебя, Сита! Богиня, при виде твоей соблазнительной стати Хранить равнодушье не смог бы и сам Праджапати. Так сладостно тело твое, что любая частица Нечаянный взор привлекает всецело, царица! Округлыми бедрами, дивного лика свеченьем Меня восхищая, расстанься с ума помраченьем. Над множеством женщин прекрасных — лишь дай мне согласье! — Я главной супругой поставлю тебя в одночасье. О дева, сокровища мира, добытые силой, И целое царство в придачу отдам тебе, милой! Чужие края покорить я замыслил и, с честью, Митхилы царю подарить, как желанному тестю. И боги и демоны мне уступают в отваге. В боях разрывал я не раз их надменные стяги. Коль скоро желанье ты встретишь ответным желаньем, Твой стан я украшу камней многоцветным блистаньем, Любуясь, как светится твой золотой драгоценный Убор в сочетанье с твоей наготой несравненной. Воспользуйся, дева, моей добротой неизменной. О робкая, не отвергай наслаждений, веселья… Для родичей дам тебе уйму богатых земель я. Красавица, что, если в чаще царевич Кошалы Бесславно погиб и его растерзали шакалы? Богиня, ты видишь на деле могущество Рамы: Наряд из берёсты на теле — имущество Рамы! Отшельник, на голой земле, под смоковницей спящий, — Твой Рама, а я градодержец великоблестящий! О Сита, останешься ты светозарной луною, Что скрыта от Рамы ночных облаков пеленою. Летят они, словно косяк журавлей быстрокрылых, И больше никто, госпожа, обогнать их не в силах. У Индры Хиранья-Кашипу не отнял супруги Назад [269] , несмотря на старанья его и потуги. О Рама, явись хоть с оружьем, одетый в доспехи, Вовеки не будешь ты мужем царевны Видехи. Игривая дева, улыбка твоя светозарна. Уносишь ты сердце мое, словно змея — Супарна. На хрупкое тело взгляну, что блестит сквозь прорехи, Уборов златых лишено, уроженка Видехи, — И в женах прекрасных найти не дано мне утехи! Так будь же царицей, властительницей образцовых Красавиц, что здесь обитают в покоях дворцовых. И станут, как девы небесные, Лакшми служанки, Тебе угождать превосходные женщины Ланки. Камней драгоценных и злата получишь сверх меры: Богата казна у меня, как у брата Куберы! Айодхьи царевич со мной не сравнится, богиня! Свой блеск он утратил, повержена Рамы гордыня. Отправимся, робкая, в пышно цветущие рощи, Где слышится гул океана, исполненный мощи, Где пчелы жужжат, опьяняясь густым ароматом, И тело укрась для меня жемчугами и златом!»

269

У Индры Хиранья-Кашипу не отнял супруги // Назад… — Контаминация нескольких мифов; скорее всего подразумевается Хиранья-Кашипу («обладатель золотого сиденья или одеяния») — предводитель демонов, враждовавший с богами, особенно с Вишну, который и убил его в конце концов. В иных мифах подвиги Вишну приписываются царю богов Индре, который похитил (и не вернул) любимую супругу Хиранья-Кашипу, из-за чего и началась вражда богов и демонов.

Убитая горем, Сита отвечала слабым голосом: «Обрати сердце свое к собственный женам! Не соблазняй меня сокровищами. Я принадлежу Раме! Ты можешь избежать громовой стрелы Индры, но гнев потомка Рагху настигнет тебя неотвратимо. Разве устоишь ты, низкий пес, перед Рамой и Лакшманой, двумя тиграми из рода Икшваку?»

Разъяренный упорством Ситы и ее смелыми речами, Равана угрожает царевне Митхилы смертью и удаляется в сопровождении своих жен.

Злобные ракшаси, осыпая Ситу бранью, стараются заставить ее уступить Раване.