Макей и его хлопцы
Шрифт:
— В это время в землянку вошёл Хачтарян: высокий, широкоплечий, с чёрными длинными волосами на голове, он выглядел каким-то громоздким, в землянке сразу стало темно и тесно.
— Наш комиссар, — представил Макей Хачтаряна, — сейчас вызовем и Пархомца.
Пархомец уже знал о приезде секретаря райкома и спешил привести кое–какие дела в порядок. Эта сторона у него была запущена, но показатели роста партии делали ему честь: с трех коммунистов парторганизация в макеевском отряде выросла до сотни человек.
В дверь землянки постучались.
— Входите, — откликнулся
— Я не узнал бы вас, — пожимая протянутую руку, сказал Пархомец.
— Значит, разбогатею.
— Похудели вы, товарищ секретарь.
— Толстеют от сидячей жизни, а я бегаю то от немцев, то за немцами, — смеялся Зайцев. — Как дела?
Рассказывай. Партийная работа как? Паровозы спускаешь под откос. Запустил, думаю, всю партийную работу? А?
Пархомец смущенно улыбнулся и почесал затылок. «Кто её знает, где мерило партийной работы?.. Если в количестве бесед и собраний, то тут вроде как будто недоработка. Историю партии изучают все, но этого мало… Правда, коммунисты на деле себя показывают: в бою, на диверсиях. Вон Гулеев пятнадцать поездов пустил под откос».
Зайцев рассмеялся, когда парторг макеевского отряда поделился с ним этими своими думами.
Вечером состоялось закрытое партийное собрание. Макей сделал доклад о предстоящих боевых операциях, главным образом, о «Большой диверсии» — рельсовой войне. Парторганизация в основном одобрила этот план. Внесены были лишь мелкие, незначительные поправки. Большие споры развернулись вокруг вопроса о внутрипартийной работе. Свиягин резко критиковал Пархомца, говорил, что он, как парторг, мало работает с молодыми коммунистами, недостаточно заботится о повышении их идейного роста.
— Он, — говорил Свиягин о Пархомце, — уподобился тому генералу, который вместо руководства боем сам с шашкой наголо пошёл против вражеских позиций.
В зале раздался смешок. Кто-то бросил реплику:
— Критиковать-то мы мастера!
— Тихо, хлопцы! — кричал председатель задыхаясь от спёртого воздуха и дыма махорки, клубившегося под сводами землянки. — Откройте дверь!
Зайцев, улыбаясь, шепнул комиссару:
— Какая сила!
Это он о парторганизации. Его радовало всё: и то, что план боевых операций, такой широкий и смелый па замыслу, был радостно встречен коммунистами, и то, что эти же самые коммунисты не забывают о политической учёбе — читают книги, изучают Краткий курс истории партии и даже критикуют Пархомца за то, что он мало работает с коммунистами.
— Одёрнуть придется вашего парторга, — наклонившись к чёрным космам комиссара, шепчет Зайцев, — Свиягин прав: геройствует Пархомец.
В своей речи секретарь райкома партии похвалил Пархомца за рост рядов партии, но указал ему, что это только начало работы. Главное — воспитательная работа.
Пархомец нервно ворошил белый ёжик волос и всё что-то записывал. Он, кажется, впервые только туг понял, какая громадная задача стоит перед ним.
Разошлись далеко за полночь. Чёрное небо было в звездах. От земли шёл пряный гнилостный запах весенних
— Ух, хорошо!
В сопровождении двух партизан секретарь подпольного райкома партии поехал в другую бригаду. Тепло и душевно думал он о Макее и его хлопцах и на сердце у него было светло и радостно.
XIII
Группа Гулеева снова была на диверсионной операции. Приближался праздник 1 Мая и Гулеев торопил своих друзей с возвращением в лагерь. Ему не терпелось к празднику отрапортовать Макею о спуске под откос ещё двух вражеских поездов.
Они сидели на полянке, отдыхали. В это время от опушки, тяжело шагая и производя страшный шум, шёл к ним Иван Шутов, держа на плече ручной пулемёт.
— Михась, — сказал он глухим голосом, — сюда какой-то мальчик бежит.
— Гасан где?
— Следит за ним.
Вскоре появился и Гасанов, ведя за руку белокурого мальчика лет двенадцати. Веснушчатое лицо его улыбалось, курносый носик, какой в народе называют кнопкой, обветрился и краснел, как незрелая вишенка. Белая рубашонка порвалась как раз на самом животе и через прореху виднелось тело.
— Аркашка, чертёнок, ты? — вскричал Гулеев, подходя к мальчику.
— Вот, кацо, он гаварит, немцы девушка Германия гонит.
Мальчик, которого Михась Гулеев назвал Аркашкой, подал ему записку.
— Одна девушка бросила незаметно, когда их гнали нашей деревней.
Мария Степановна подошла к мальчику и по–матерински обняла его.
— Присядь со мной, Аркаша. Устал, небось?
— Не.
Шамам оглы Мамед Гасанов смотрел на мальчика и широко улыбался. Шутов и Румянцев вместе с Тулеевым стали читать записку, принесенную Аркашей.
— Что там, Михась? — спросила Гулеева Мария Степановна.
— Сорок девушек немцы забрали для отправки в Германию. Надо как-то спасать их.
Солнце уже клонилось к западу, когда закончился военный совет под размашистой сосной.
— Сказано — должно быть сделано, — сказал Тулеев и встал. За ним встали Румянцев, Гасанов и Шутов.
— А я что-то устала, — сказала лежавшая на траве Мария Степановна.
— А вы, тетя, не ходите, — просил мальчик, стоя перед ней.
— Сдаёшь, Маша? — усмехнулся Шутов, покручивая, усы.
— Старость—не радость, — сказала она, вставая. — До ночи дойдём?
— Что будет к полночи, — сказал Гулеев, хорошо знавший эту местность. Мария Степановна только вздохнула.
На небе одна за другой вспыхнули звезды. А партизаны всё шли и шли непроходимыми белорусскими лесами, урочищами, перелесками, топкими болотами, залитыми вешней водой. Аркаша по–детски держался за подол Марии Степановны. Это мешало идти, но у нее и мысли не возникло передать мальчика мужчинам. Правда, Шутов предлагал мальчику руку, но тот отказывался: его пугал этот суровый и немного угрюмый человек с длинным горбатым носом и усами. Румянцев подшучивал: