Макей и его хлопцы
Шрифт:
Читал он–плохо, нараспев, как и все, пишущие стихи. Но слушали его с неподдельным восхищением. «Складно пишет, стервец!» Макей сиял, хотя и старался скрыть это за дымовой завесой трубки–носогрейки. Но глаза1 Они блестели, как уголья, довольная улыбка не сходила с лица.
Гости любовались журналом «Чапаевец», который ежемесячно выходил в свет под редакцией Свиягина.
В журнале — политические статьи, рассказы, очерки, частушки. Он богато иллюстрирован. А какие карикатуры! Вот Гитлер, обутый в танки, занёс одну ногу над пропастью, а там, в
На обложке богатые, хорошо исполненные иллюстрации. И, наконец, суперобложка.
— Ну и выдумщики! — сказал, улыбаясь, Павлов, вороша свою пушистую бороду.
Веселым был Первомайский праздник. По окончании его отряды построились в походные колонны щ с песнями направились в свои лагери.
Не успели отзвенеть боевые песни, как в лагерь на всём галопе влетели конники из разведвзвода Макея. Впереди несся командир разведки Василий Коноплич. Несмотря на свою еще больную ногу, Вася Коноплич птицей слетел с коня и направился прямо к Макею, который ещё не ушёл с большой поляны.
— Товарищ комбриг! Усакинские леса окружены со всех сторон немцами. Огромные силы. Бронемашины, танки. Есть и собаки.
Улыбка тихо сползла с лица комбрига. Серые глаза колючками вцепились в разведчика. На побледневшем лице проступили пунцовые пятна, зубы сжались и на щеках под рябой кожей задвигались желваки.
— Ересь несёшь! — вдруг закричал он.
Комиссар дернул его за рукав.
— Тише, Макэй, идем в штаб, кацо.
«Этому истукану хоть что, — подумал беззлобно Макей о комиссаре, шагавшем с ним твёрдой, тяжёлой походкой. — Ему, чёрту, скажи: «Мир рухнул» и он, наверное, глазом не моргнёт».
В штабе Макей, раздражаясь все больше и больше, набросился на разведчиков, обвиняя их в том, что они проморгали.
Но разведка тут была ни при чём. Немцы, учтя печальный опыт прошлых блокад, когда они окружали опустевшие леса, решили на этот раз напасть неожиданно. Одним ударом они хотели покончить с Могилёвскими партизанами.
— Вон оно как?! — воскликнул Макей. — Ну, шалишь, не дадимся!
Лицо его приняло сосредоточенно–суровое выражение, которое так любил комиссар Хачтарян. Макей весь подтянулся, собрался, словно пружина, готовая развернуться.
— Готовиться! Через час выступаем.
— Ну что, пришёл в себя? — улыбаясь, спросил комиссар, укладывая в сумку бумаги.
— Я же не могу надолго выходить из себя. Мне же дела надо делать, — с тонкой улыбкой ответил Макей, набивая каким-то мусором трубочку.
Коноплич, наблюдавший за набиванием трубки Макеем, смущённо сказал:
— Товарищ комбриг, мы вам табаку малость раздобыли.
—
Макей затянулся два—три раза и (обратился к командиру разведки совсем уже дружелюбным тоном:
— А какой здесь парад был, Коноплич! Вот бы ты посмотрел. Табак, однако, силен!
Это был последний отблеск минувшего дня. Макей, Хачтарян и начштаба, озабоченно склонившись над картой, прокладывали красным карандашом пути выхода бригады из огненного кольца.
XV
К вечеру над Усакинским лесом прокатились глухие разрывы тяжёлых артиллерийских снарядов: началась бомбардировка партизанских становищ. Самолёты сверху обстреливали партизан из крупнокалиберных пулемётов. Ночью в чёрном небе висли гроздья осветительных и сигнальных ракет.
Макей зарыл в землю пушки, хлеб; распустил по лесу коров, и те с тревожным рёвом бродили, не зная, куда приткнуться. Больных и раненых партизаны несли на носилках. Ночь выдалась на редкость темной. Шли в какой-то кромешной тьме, под постоянным обстрелом врага.
Очень странно: в последнее время, куда бы ни пошёл отряд Макея, всюду преследовали его немецкие самолёты. Только хлопцы расположатся на отдых — летят.
— Воздух!
— Опять немецкие стервятники.
И снова:
— Бух! Бух!
Грохот, шум падающего леса, свист осколков. Партизаны прилипают к земле, дожёвывая плохо сваренную бульбу.
— Борони бог, — шепчет дед Петро, — этак убьют, окаянные, и доесть не дадут. От изверги!
— Гут, хлопцы, что-то не так, — говорит наблюдательный Алексей Байко.
Федор Козелло, лежавший рядом, вскинул на него светлые, в хитром прищуре, глаза и пополз к высокой сосне, за которой лежал Лисковец со своим поломанным баяном. «Чего он таскается с этим ящиком?» — с неприязнью подумал Козелло о Лисковце. Но эта мысль как-то вдруг затерялась в ворохе других мыслей о Лисковце: откуда он, почему сторонится партизан, зачем споил тогда Елозина и Гулеева,, с какой целыо спрятал тол? Разберись во всём этом! А разобраться надо.
Спрашивая Лисковца, как он себя чувствует, Козелло наткнулся на баян. Потрёпанный, облезлый, он лежал у сосны. Лисковец держал руку на длинных белых клавишах.
— Зачем тебе эта музыка? — спросил Козелло. — Неудобство такое. Тяжёлая, наверно? Другое дело, если бы играла.
— Я налажу. У меня всё в дело годится, — ответил Лисковец и улыбнулся.
— Как знаешь.
Козелло встал и перешёл к группе партизан, лежащих за бугорком. Разговаривая с хлопцами об очередном вражеском налёте, он не переставал думать о сломан–ном баяне. И тут же поиздевался над собой: «Нашёл топор под лавкой! Просто этот Лисковец придурок».
Но вот началась майская блокада, и Лисковец сбежал из отряда, бросив свой баян. Козелло нашёл баян, вскрыл его и обнаружил там рацию. Но ЛискоЕен так сломал её, что поправить уже нельзя было. С этим печальным известием Козелло и явился к Макею и комиссару Хачтаряну. Теперь им стали понятны и налёты немецкой авиации на их становцща, и всё поведение Лисковца.