Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Разрешите мне прочитать то, что хотел сказать Ваня Свиягин.
Макей сказал:
— Давайте, товарищ Байко.
И вот раздался звонкий, мелодичный голос Байко:
Кто смертью храбрых пал в бою, Тот вечно будет жить в народе, С тобою будет он в походе И песню будет петь твою. Когда ты снова вступишь в бой, Земля от мин начнет дымиться — Щитом он встанетМиценко на похоронах не было. Это бросилось всем в глаза. Большинство не знало, что он накануне боя был послан Макеем к Лосю, где его «допрашивали» как партизанского лазутчика, и что во время боя он с Володиным поджёг нефтебазу. Во время боя Миценко, перерядившись в другой костюм, установил наблюдение за основной вражеской группой автоматчиков, стремившейся просочиться через кольцо окружения. В некоторой степени это им удалось, и вот теперь Миценко, во главе группы в сорок человек, преследует их в Кличевском лесу за Ольсой.
С кладбища возвращались поздно вечером. У Свиягина было нехорошо на душе.
Сырцов тронул его за, рукав.
— Вот так-то… Однако, как это ты там написал? — «Мы пойдем тропой войны»… А слышал новость? Даниил ЛемеШонок жив. Здесь, в райкоме будет работать.
И вспомнил, как тогда оплакивала его вместе с покойным Бутаревым Мария Степановна.
Свиягин облегчённо вздохнул.
— Жив, оказыв! ается, Лемешонок, — сказал он соседу, идущему рядом с ним, — а сколько горевали о нём.
— Ошибка, выходит, ну это хорошо, — откликнулся сосед, улыбаясь.
К Макею, стоящему у ворот дома, подошёл невысокого роста старичок, с тощей сивой бородкой, в длинном старомодном пальто с плисовым воротником и в старой фетровой шляпе с большими полями. Вид у него был заговорщический. Он что-то сообщил Макею почти на ухо, для чего Макею пришлось нагнуться. Старичок сучковатой палкой тыкал в землю и, наконец, подняв её, указал ею куда-то за Ольсу. Макей подозвал Елозина. Тот, выслушав Макея, бросился к одной из групп партизан, позвал Михася Тулеева и Румянцева и побежал с ними вниз к реке. За ними, еле поспевая, семенил старичок.
— Что там случилось?
— Шпион, что ли, тикает, говорят.
— Может, он сам шпион?
— Кто?
— Да вон тот, гриб-то, с меланхоличным видом указал Ропатинский на старичка, скрывшегося за углом дома, куда нырнули партизаны. На Ропатинского грозно надвинулся Павлик Потопейко.
— Это наш учитель по химии. В подполье ховался, а ты — гриб. Сам ты тощий опёнок.
— Ну ты, полицай, потише! — побледнев и брызжа слюной, закричал Ропатинский. Но в это время кто-то крикнул, чтобы Потопейко шёл к Макею, и едва не вспыхнувшая ссора погасла сама собой.
— Опёнок! Я тебе за опёнка-то дам, — ворчал, но уже без злобы,
Вообще это был добрый парень и не умел долго сердиться.
XXXIV
Макеевский отряд разместился на южной окраине Кличева. Некоторые дома были совершенно пустые. Очевидно, здесь жили или немцы или полицаи. Ломовцев со своей группой решил занять один из таких домов, сожалея, что он пустой. Но когда они вошли во двор, на крыльце появился худой старик с маленькой чёрной бородкой и седыми усами. Из-под крыльца вылезла большая косматая собака, похожая на волка. Она прыгнула на крыльцо и легла у ног старика.
— Хозяин, — сказал Ропатинский, — собака кусается? А то я её сразу застрелю.
— Можете сразу стрелять, — промолвил старик густым басом, — только всё равно она не кусается. Тявкать — тявкает, а не кусается.
— Тогда принимай гостей, отец.
— Просим милости, заходите, — сказала, шамкая, невесть откуда появившаяся в дверях старушка.
— Заходите, будьте як дома, — пробасил старик и для чего-то сказал: — Не та собака кусается, что лаетг а та, что молчит да хвостом виляет, вот что, сынки.
— Хороша пословица! — восхитился Свиягин и, ещё не перешагнув порог дома, сделал запись в свой блокнот. Захаров покосился на него.
— Записываешь? А про то не знаешь, что пословица эта устарела.
Свиягин, как петух, уже стоял перед ним, подняв кверху указательный палец.
— Пословица — это окаменевшая народная мудрость, она никогда не стареет, —сказал докторальным тоном Свиягин, кладя в патронную сумку записную книжку.
— А я тебе докажу, что стареет.
В это время старуха села на стул и заплакала. К ней подошёл Данька Ломовцев. Он уже успел снять с себя кожушок и теперь стоял в зелёном выцветшем костюме с яркокрасной звездой на правой стороне груди.
— Ты что, мамаша?
— Сына у нас фашисты повесили. О нём, должно, — пояснил старик, вглядываясь в Лантуха.
— На тебя был схож, — сказал он еэду, — и веснушки. Смотри, мать.
Лантух покраснел и у него почему-то на глазах выступили слёзы.
— В Бобруйске три дня висел. Вороны очи его повыклевали, — причитала старуха и, тяжело поднявшись и вытерев концом платка глаза, поплелась на кухню, где вскоре деловито загремела ухватом и сковородами. Скоро оттуда потянуло поджаренным луком и салом.
А в углу всё более разгорался спор между Свиягиным и Захаровым.
— Говорю тебе: всё течёт, всё изменяется, — кричал Свиягин.
— Затвердил одно, как дятел в бревно, — сказал цод общий хохот Коля Захаров. — Ты мне докажи, философ!
— А ты не скоморошничай.
Их окружили другие. Разговор отклонился от первоначального спорного пункта. И сами спорщики уже давно забыли и о пословицах, и о вечных неизменных истинах, а спорили уже о том, что такое страх. В спор вмешался и заместитель комиссара по комсомолу Петрок Лантух. Он уверял, что страха у нормальных людей нет, что страх перед смертью — исключительное свойство трусов, то есть душевнобольных людей. Говоря это, он сердито поглядывал в сторону только что вошедшего Павла Гарпуна, который сел у порога на скамеечку, моргая глазами. Иван Свиягин, напротив, уверял, что смерть страшна всем, даже самым отважным героям, потому что страх у человека перед смертью — это нечто, лежащее в сфере его животных инстинктов.