Макей и его хлопцы
Шрифт:
— Ложись, Макей, — ворчал он с земли. — Оху бесшабашная головушка!
— Пушку бы… — сказал кто-то недалеко от Макея.
«А ведь это идея», — подумал Макей и, обернувшись назад, спросил у Елозина, где комиссар.
— Во второй роте, — ответил тот, присев, так как около самого уха, словно шмель, прожужжала пуля.
— А где его заместитель по комсомолу?
— Не знаю, — виновато улыбаясь, сказал Елозин.
Лантух в это время находился в самом жарком месте на железнодорожном переезде, куда стремились прорваться немцы, чтобы выйти из окружения.
— Позвать ко мне! — крикнул Макей, и
— Это кто же?
— Да Лантух. Память, что ли, фашисты тебе отбили?
Хлопец чесал затылок и тоскливо говорил:
— Отобьёт! Вон как чешет. Ложись!
Но Елозин уже бежал дальше.
Через некоторое время Лантух стоял перед Макеем. Веснушчатое лицо его было бледно и обрызгано грязью. На щеке, поросшей светлой щетиной, видна кровавая ссадина.
— Осколком мины царапнуло, — сказал он и присел за небольшой холмик, где, лёжа на боку, что-то писал на планшете Макей.
— Вот это передашь Левинцеву, — сказал он, подавая Лантуху клочок бумаги. На словах скажешь: «Макей просит пушку».
Отослав Лантуха, Макей отдал команду отойти всем на опушку, а второй роте держать Подгорье. Наступление было прекращено. Сам Макей остановился в Подгорье, куда вызвал всех командиров и политруков рот. Ночью враги сделали было попытку прорваться, но получили отпор. Тогда они решили установить связь с ближайшим немецким гарнизоном, расположенным в Суше, и послали туда своего лазутчика Марка Маркина. Но его поймала партизанская застава, куда как раз заглянул не знающий устали Миценко. Получив все необходимые сведения, Миценко тут же собственноручно приколол предателя.
— Беды не было бы, Митя, как тогда с Эстмонтом, сказал осторожно Саша Прохоров. Миценко посмотрел на его грязную кожаную куртку с зелёными затёртыми петлицами, на потускневшие скрещённые на груди ремни и криво усмехнулся.
Беда, Саша, когда эти гады по земле нашей живыми ползают. Вот это беда! Ты хоть бы умылся, почистился, — неожиданно посоветовал он Прохорову. — Ну, как, привыкаешь?
— Вроде. Нервы у меня, товарищ помкомандира.
— Закаляй. Валерианки не чую, это уже хорошо.
— Он у нас теперь сам вперёд рвётся, — сказал о Прохорове Коля Захаров.
— Гитлеровцы на помощь кличут, — сказал Петых Кавтун, указывая на поднявшуюся в чёрное небо зеленую ракету.
IV
В Суше Левинцев совместно с Изохом уже заканчивали операцию по ликвидации вражеского гарнизона, и потому на записке Макея Левинцев написал: «Иду». Изох был, как всегда, в хорошем настроении духа. Потрепав Лантуха по плечу, он сказал:
— Не учился у меня, веснушчатый?
— Нет, товарищ Изох, — просто ответил юноша.
— А сколько у тебя их, веснушек-то! Как на грачином яйце.
— Это к весне. Говорят, в Москве выводят.
«Вот буду в Москве учиться, — думал Лантух, шагая один ночью по лесной тропе, — обязательно сведу веснушки». На душе у него было светло и радостно — и оттого, что в шапке лежит хороший ответ Левинцева, и от затаённой мечты об учёбе в Московском университете. «Ведь сам Ломоносов открыл. И памятник ему там, говорят, поставили». Всю дорогу он
Эх, знать не во–время размечтался хлопец–макеевец! Дорога ли лесная непроторённая, ночь ли безлунная, хмурая, голова ли бесшабашная или доля бесталанная — невесть что, только забрёл Петрок Лантух не в Подгорье, где ждал его Макей, а в Развады, где лютовали чужеземцы. Да зашёл-то как — с песней:
Песне, как птице, По утру звенеть: Встретятся вороги — Ворогам смерть.— Хенде хох! — услышал он вдруг лающий окрик, и всё понял. Над головой пропели огненно–красные осы, левое плечо что-то словно обожгло. Длинные автоматные очереди рвали ночное безмолвие и живое тело лантуховской песни.
— Врёшь, гад! Не сдамся! А если и подниму руки, то только для удара.
С этими словами он выхватил из-за пояса гранату и, взмахнув ею в воздухе, метнул в кучу немцев. Раздался оглушительный взрыв: граната была большая, противотанковая, и всё смолкло. Сам Лантух, разбросав руки, словно он хотел обнять всю родную землю, упал лицом вниз, истекая кровью.
Партизанские патрули, ходившие по Подгорью, слышали и крики, и выстрелы, и, тем более, тяжёлый взрыв гранаты, и терялись в догадЛах, не зная, чему это приписать. «Гитлеровцы чудят», — подумали они. Об этом и доложил каждый своему караульному начальнику.
Макей всю ночь не спал. Он ходил по хлипкому полу старенькой хаты и с нетерпением ждал возвращения Лантуха. По его расчётам, он должен быть уже здесь. Половицы пола мерно скрипели под его тяжёлым нетерпеливым шагом, словно жалуясь на что. Он то и дело поглядывал на часы и на спящего адъютанта Елозина и, качая головой, думал: «Не к врагу ли забрел хлопец? Ночь—хоть глаз выколи. Как раз влипнет». В то время, когда он поправлял огарок коптящей сальной свечи, раздался взрыв. Огарок выпал из его рук.
— Елозин! — крикнул он, — поднять отряд!
Тот, словно ошпаренный, вскочил со своей скамьи. В первую минуту он не понял, что от него требуется. Не повышая голоса, Макей сказал, словно отрубил:
— В ружье!
Елозин бежал по тёмной, окутанной предрассветной мглой улице и стрелял из пистолета. Многим казалось, что это пастух щёлкает своим длинным кнутом.
— В ружьё! — неистово орал Елозин.
Патрули, узнавая в нем адъютанта и поняв в чём дело, бежали по своим подразделениям, стреляя зачем-то на бегу, как и Елозин, и кричали «в ружье». Через нисколько минут вся улица кишела вооружёнными людьми. Они тёмными силуэтами сновали туда и сюда, казалось, совершенно безо всякого толку. Однако это было далеко не так. Каждый человек здесь знал своё место не только в строю, но и в боевом расположении на тот случай, если враги неожиданно нападут на них. Роты выбегали за село и занимали там каждая свою позицию.