Маковый венец
Шрифт:
– Смотря о какой.
– До меня дошел слух, что у хёстенбургских Крыс новый король, некий Одноглазый Уилл. Говорят, он – прожженная бестия, вымогатель и крупный наркоторговец. Я… Мне нужно, чтобы ты с ним встретилась и передала это послание, – он вынул из кармана жилета сложенный пополам конверт и неуверенно повертел его в руках. – И узнала его намерения относительно Иберии. Собирается ли он продолжить дело Теодора или же нет. Ну, в общем…
– Хорошо, эту услугу я могу тебе оказать, – с этими словами она забрала послание и спрятала в рукав.
– Я даже не надеялся, что ты согласишься, – Борислав рассеянно запустил пальцы себе в волосы и отвел глаза. – Но тебе лучше моего удаются такие вещи.
– Не льстите мне, герр Милошевич. Просто так вышло, что наши желания совпадают – у меня тоже есть вопросы к Крысиному Королю.
Братья уже вовсю сигналили ей через стекло кабины, а Нильс высунулся из дверей и, сложив руки рупором, орал, чтобы она поторапливалась.
– Вот и все, Дон. Будь счастлив, если сможешь.
Он долго еще смотрел в небо, пока силуэт дирижабля не сжался в крошечную точку и не исчез вовсе. На щеке еще ощущалось прикосновение ее сухих губ, но скоро сотрется и оно.
Останется лишь бесконечная борьба за далекую цель и бесконечное же одиночество в центре толпы.
Глава 3. Стальной горизонт
Надпись на этикетке гласила: «Всемирно известная настойка доктора Лау». Под названием раскинулась пышная гирлянда из цветов мака, начертанных тонкими штрихами; из гущи лепестков по самое декольте высовывалась черноволосая девица с томными коровьими глазами. Еще ниже этикетка рассыпалась списком: бессонница – шесть капель; нервное истощение – восемь капель; истерия – двенадцать капель. Этикеточная красотка явно не страдала уже ни бессонницей, ни истерией, разве только размягчением мозга, и одно это должно было вселять в пациентов «доктора Лау» оптимизм.
Уголок бумаги отстал от темного стекла флакона самую малость и раздражал, как мелкая соринка в глазу, как невидимая зудящая заноза в ладони. Гуннива поддела отогнутый треугольник этикетки ногтем и потянула.
Сначала шло гладко, но вскоре у нее в пальцах оказался закрученный спиралью узкий обрывок, а маковая девица осталась без магнетического взгляда и улыбки распутницы. Девушка брезгливо стряхнула лоскут бумаги в блюдце с виноградными косточками, а флакон с настойкой отвернула надписью к стене.
Гунниве не хватало воздуха. Вокруг было слишком много людей, а она нуждалась в личном пространстве, чтобы собраться с мыслями. Те, как глубоководные рыбы, боялись света и общества. Но стоило ей оказаться наедине с собой, как мысли-рыбы выплывали навстречу хозяйке и оказывались уродливыми, хищными, готовыми растерзать ее саму.
«Мое лицо – моя броня. Мое имя – мой щит. Мои слова – мой меч. Мое прошлое – разверстый Хель, но оно только мое».
В хрустальной вазе оставалось немного винограда. Гуннива забросила одну ягоду в рот и поправила мягкую накидку персикового цвета, скользившую по шелку пеньюара. Корсет полураспущен, длинные бледно-золотые волосы небрежно заколоты наверх несколькими шпильками, но кому какое дело, в каком виде она коротает сонное утро в собственном будуаре? Пусть неловко будет тому, кто рискнет вторгнуться на ее территорию.
На столе пестрел незаконченный пасьянс. Это нехитрое развлечение славно расслабляло и разгоняло морских гадов по темным норам.
– Что тут у нас, – пробормотала Гуннива, перекатывая во рту виноградину.
Колода была старая, с бархатистыми краями, пахла пудрой и книжной пылью. Фрейлина взяла верхнюю карту и критически ее осмотрела. Королева бубнов. Отрешенное угловатое лицо под золотой диадемой, рыжие косы венцом, квадратный веер в одной руке и скипетр с ромбом в другой.
– Куда же нам тебя пристроить? – Гуннива постучала себя ребром карты по губам. – Не вовремя ты, милая, не вовремя. Нужно было выходить раньше.
С этими словами она отложила королеву бубнов в сторону и еще раз осмотрела все ряды. Жаль, открылись еще не все тузы, тогда пасьянс пошел бы легче. Королева желудей – пышная красавица с каштановыми локонами – уютно устроилась между королем своей же масти и рыцарем сердец.
– Этот треугольник не доведет до добра, – Первая фрейлина подперла щеку рукой и притворно-скучливо зевнула, как всегда делала, чтобы закончить пустой разговор. – Но кто я такая, чтобы навязывать свои советы?
Только с возрастом Гуннива начала понимать, как полезна может быть дружба с другими девушками, но, казалось, уже была на нее неспособна. В детстве и ранней юности она гордилась приближенностью к принцессе, однако матушка успела вбить ей в голову: угождай, развлекай, держи рот на замке и помни, что однажды от тебя избавятся. Ведь королевы не терпят наперсниц красивей себя.
Гуннива верила герцогине Амберхольд, которая успела послужить фрейлиной при матери Агнесс. Потому, хотя принцесса одаривала ее искренней симпатией, глубоко внутри хранила холодок. Оттого ей была так противна маленькая дурочка Спегельраф, которой, в силу возраста, было плевать на положение, а нужна была сама принцесса и ее внимание.
Такой же подозрительной и отчужденной она оставалась в «Короне», предпочитая одиночество обществу других кокоток, чуть что бросавшихся в драку или пьяные слезы. Когда это происходило, а происходило это часто, фрау Хельга тут же доставала флакон темного стекла и…
В дверь постучали. По особому звуку, с каким кольцо на указательном пальце бьется о дерево, Гуннива поняла, кто нарушил ленивое течение ее утра.
– Одну минуту, Ваше Величество!
Она быстро раскусила и проглотила виноградину вместе с косточкой, завязала пояс пеньюара и запахнулась в персиковую накидку с длинной бахромой.
Агнесс стояла на пороге – бледная, с лиловыми тенями под глазами. По обеим сторонам двери стояла стража, сопровождавшая королеву, но фрейлина не могла их видеть.
– Вы опять всю ночь…
– Да, я… Могу я войти?
Гуннива посторонилась с легким поклоном. Агнесс вошла, нервно перебирая складки жемчужно-серого платья, будто считала себя не вправе вторгаться в любую из комнат этого дворца. Наивность или изящное притворство? Как знать.
– У него опять были боли. Ты знаешь, он очень долго пробыл в беспамятстве и еще дольше просто лежал, подавая мне и слугам сигналы одними веками. А теперь, когда заново учится ходить, то переусердствует, торопится, а потом мучается всю ночь.