Мальчишка с бастиона
Шрифт:
Оторопев, те даже не успели спрятаться. А когда опомнились и открыли беспорядочную пальбу, смельчак был уже далеко от их траншей. Злились за спиной пули. Слетела бескозырка.
Где-то рядом разорвалась граната. Матрос бежал во весь рост, иногда поворачивался на ходу и, выразительно жестикулируя, посылал очередную порцию проклятий.
Чтобы лучше видеть, Колька взобрался на бруствер, орал, размахивал руками, свистел, увлечённый этой необычной дуэлью.
– Ещё чуток! Ещё чуток!
– кричал он, как будто матрос мог его слышать, - так им, гадючинам!..
Он опомнился, когда кто-то стащил его вниз.
– Почему здесь?!
Над ним стоял молоденький офицер с перебинтованной головой. Колька растерянно смотрел на него, не зная, что ответить.
– Почему на бруствере?!
– Я… я не хотел.
Огромного роста матрос с огненно-рыжими усами вытащил из-за орудия Максима и поставил его рядом с Колькой.
– Наше благородие, вот ещё один подшибузник. Только этот вроде бы посмирней будет.
– Чьи вы?
– продолжал допытываться офицер.
– Ннколка я. Пищенко. Батеня мой на «Марии» служил.
– А ты?
– он взял Максима за подбородок.
– Рыбальченко. Со слободки.
– Так это ж нашего Кузьмы сын, тридцать третьего экипажу, - неожиданно произнёс кто-то сзади.
В это время с бруствера спрыгнул мокрый, запыхавшийся матрос. Лихорадочно горели глаза. Он в изнеможении опустился на землю и, задыхаясь, спросил:
– Жив Владимир Алексеевич?
Кто-то угрюмо ответил:
– В гошпиталь свезли. В беспамятстве…
Матрос уткнулся в грязные, мокрые ладони и зарыдал.
– Ну, вот что, - обращаясь к мальчишкам, сказал офицер, - давайте по домам, не до вас сейчас. Чтобы ноги вашей больше тут не ступало. Горобец! Сведи вниз.
Рыжеусый матрос положил свою лапищу на Колькино плечо и, тихонько подтолкнув его, сказал:
– Пошли, хлопчики…
Они спустились к обгорелым стенам склада - здесь было безопаснее.
– Дальше сами, а мне пора к пушке, - сказал рыжеусый, - прощевайте.
– Дяденька, а почему матрос плакал?
– неожиданно спросил Колька, он же смелый?
– У нас горе большое, а у него ещё больше. Владимир Алексеевич, можно сказать, спасителем ему приходится. Он за него жизнь положит, но отплатит вражине. А всё потому, что по-доброму к людям относятся его превосходительство. Как-то наказали невинно матроса этого, а Владимир Алексеевич велели отменить неверный приказ.
Так вот с тех пор на одного его и молится.
– А звать-то его как?
– спросил Максим.
– Петром зовут, Кошкой. На третьем баксионе прописан. Да у нас частенько бывает.
И, дружески похлопав мальчишек, Горобец побежал к батарее. …Ребята возвратились в Аполлонову балку. Тут, в кустах, было спокойно. Редкие снаряды, долетавшие сюда, уже не пугали ребят.
Прислонившись к холодной стене, Максим задумчиво произнёс:
– Смелый он, Кошка.
– Штуцер бы достать, я этих хранцузов и агликан тоже стрелял бы!
– хвастливо заявил Колька.
– Ещё палить научись поначалу!
– И научусь.
– На Малахов больше не пустят, - проговорил Максим.
– А я к бате пойду на четвёртый. Он примет. Всё одно мне у тётки Маланьи не житьё. Батя говорит: «Живи и слушай её, она тебе как мать приставлена». А тётка лупит кажен день. Знаешь, как больно! Выхватит каток и без разбору хребет щупает, а потом в чулан запирает. А я не хочу сидеть, как арестант, когда вокруг такое творится! Я всё одно от неё насовсем сбегу…
Ребята замолчали. Колька раздвинул кусты. Со стороны Пересыпи ветер доносил клочья чёрного дыма и звуки взрывов, сливавшиеся в один пронзительный вой. Там на Бомборской высоте горел склад боеприпасов. Максим, насупившись, произнёс:
– А я всё одно пойду на Малахов. Попрошусь в номерные…
Незаметно стемнело. Небо над городом сочилось багровым светом. Вспыхивали цепочки залпов вдали. Это били с кораблей, оставленных в Южной бухте. Сюда, в балку, уже почти не долетали снаряды. Канонада становилась глуше. Кончался первый день бомбардировки - 5 октября 1854 года.
Стучали кирки, скрежетали лопаты, гулко ухали ломы - скалистый грунт четвёртого бастиона поддавался с трудом.
Сколько протянется передышка - неизвестно, нужно спешить. За время бомбардировки разбило много орудий, местами до основания снесены насыпи, развалены траншеи и землянки, рухнула оборонительная стенка.
Четвёртый бастион находился на большом холме, прикрывавшем вход в южную часть города. Холм со всех сторон был обнесён укреплениями. Редуты, окружённые рвами, защищали бастион. Несколько артиллерийских батарей расположилось на нём. В центре находились блиндажи для солдат и матросов. С бастиона можно было обстреливать подходы к Южной бухте, а также вражеские войска, двигавшиеся со стороны Балаклавы.
Колька помогал укреплять туры - корзины с землёй - на батарее Забудского. Теперь он не отходил от отца ни на шаг. Тот, коренастый, раздетый по пояс, работая, то и дело подшучивал:
– Это тебе не по бахчам шастать!
– А мне не тяжко ничуть, - стараясь казаться бодрым, отвечал мальчуган. По его измазанному лицу сбегали ручейки пота, оставляя светлые полосы. От этого курносая физиономия казалась ещё смешнее.
– Ты, Николка, в таком обличье заместо шута паясничать смог бы, - весело сказала круглолицая матроска, насыпая землю в корзину.
«Нехай смеются», - отмахивался мальчишка. Он гордо поглядывал на корабельную мортиру, стоявшую в центре укрепления, как будто это он, а не его отец - Тимофей Пищенко, метким огнём заставил замолчать французскую батарею на Рудольфовой горе. «Теперь я не уйду отсюда. Ни за что не уйду!
– думал Колька.
– При бате буду, никто не прогонит».